ГЛАВА II
<...> Искусственность восприятия казалась дез Эссенту признаком таланта.
Природа, по его словам, отжила свое. И уж на что утонченные люди
терпеливы и внимательны, и то им приелось тошнотворное однообразие небес и пейзажей. Природа, в сущности, -- узкий специалист, замкнувшийся в своей
области. Или, может быть, она -- мелкий лавочник, навязывающий свой товар. И все в ней -- скудная лесостепная торговля или скучные горные и морские
общества!
И нет ничего особенного в якобы мудрых и великих творениях природы,
чего не мог бы повторить человеческий гений. Лесную чащу заменит Фонтенбло,
лунный свет станет электрическими огнями; водопады без труда обеспечит
гидравлика; скалу изобразит папье-маше; а цветы воссоздаст тафта и цветная
бумага!
Словом, совершенно ясно: бессмертная кумушка наконец истощила
благожелательное терпение ценителей, и давно пора заменить, насколько это
возможно, все естественное искусственным.
ГЛАВА IV
<...> Черепаху дез Эссенту вздумалось завести накануне отъезда из Парижа.
Однажды, разглядывая серебристые переливы ворса на смолисто-желтом и
густо-фиолетовом поле восточного ковра, дез Эссент подумал о том, как хорошо
смотрелся бы на нем темный движущийся предмет, который бы подчеркивал
живость узора.
Загоревшись этой идеей, он без всякого плана вышел на улицу, дошел до
Пале-Рояля, но вдруг, пораженный, остановился у витрины магазина Шеве и
стукнул себя по лбу: за стеклом плавала в тазу огромная черепаха. Он тотчас
сделал покупку. И позже, положив черепаху на ковер, уселся рядом и долго
всматривался в нее.
Нет, решительно, шоколадный, с оттенком сиены панцирь только грязнит
расцветку и ничего в ней не подчеркивает. Серебро гаснет и становится
шероховатым цинком, когда на его фоне перемещается резко очерченное темное пятно.
Дез Эссент нервно грыз ногти и размышлял о том, как добиться согласия
красок и воспрепятствовать какофонии цвета. В итоге он пришел к заключению,
что оживлять расцветку посредством темного предмета -- дело совершенно
лишнее. Цвета и без того чисты, свежи, ярки, не успели еще ни потускнеть, ни
выцвести. Поэтому требуется ровно противоположное: необходимо смягчить тона, сделать их бледнее за счет ослепляющего глаз контраста -- золотого сияния и серебристой тусклости. При таком решении задача облегчалась. И дез Эссент решил позолотить черепаший панцирь.
Когда через некоторое время мастер вернул черепаху, она походила на
солнце и залила лучами ковер, а серебристое поле, побледнев, заискрилось,
как громадный вестготский щит, покрытый в варварском вкусе золотыми
змейками.
Поначалу дез Эссент решил, что ничего лучше и быть не может. Но потом
понял, что впечатление от гигантского украшения будет полным только тогда,
когда в золото будут вставлены драгоценные камни.
Он нашел в японском альбоме рисунок россыпи цветов на тонкой ветке и,
отнеся книгу к ювелиру, обвел его в рамку, велев изумленному мастеру
выточить лепестки из драгоценных камней, а затем, не меняя рисунка, вставйть их в черепаший панцирь.
Оставалось произвести выбор камней. Бриллиант опошлился с тех пор, как
им стали украшать свой мизинец торговцы; восточные изумруды и рубины
подходят больше -- пылают, как пламя, да вот только похожи они на
примелькавшиеся всем зеленые и красные омнибусные огни; а топазы, простые ли, дымчатые ли, -- дешевка, радость обывателя, хранятся в ящичках всех платяных шкафов; аметист как был, так благодаря церкви и остался епископским камнем: густ, серьезен, однако и он опошлился на мясистых мочках и жирных пальцах лавочниц, жаждущих задешево увеситься драгоценностями; и только сапфир, один-единственный, уберег свой синий блеск от дельцов и толстосумов.
Токи его вод ясны и прохладны, он скромен и возвышенно благороден, как бы
недоступен грязи. Но зажгутся лампы -- и, увы, прохладное сапфировое пламя
гаснет, синяя вода уходит вглубь, засыпает и просыпается лишь с первыми
проблесками рассвета.
Нет, не годился ни один из камней. Все они были слишком окультурены,
слишком известны. Дез Эссент покрутил в пальцах то один, то другой редкий
минерал и отобрал несколько натуральных и искусственных камней, которые,
собранные вместе, одновременно и околдовывали и тревожили.
Букет он в результате составил следующим образом: на листья пошли
сильные и четкие зеленые -- ярко-зеленый хризоберилл, зеленоватый перидот и оливковый оливин, на веточки же, по контрасту, -- гранаты: альмандин и
фиолетово-красный уваровит, блестящий сухо, как налет в винных бочках.
Для цветков, расположенных далеко от главного стебля, дез Эссент выбрал
пепельно-голубые тона. Восточную бирюзу он, однако, отверг, потому что в
бирюзовых кольцах и брошках, вперемежку с банальным жемчугом и кошмарными кораллами, любит красоваться простонародье. Бирюзу он взял западную, то есть, по сути дела, окаменевшую слоновую кость с примесью меди, а также голубизны зеленеющей, грязноватой, мутной и сернистой, словно с желчью.
Цветы и лепестки в центре букета дез Эссент решил сделать из прозрачных
минералов с блеском стеклянистым, болезненным, с дрожью резкой, горячечной.
Это были цейлонский кошачий глаз, цимофан и сапфирин.
От них и вправду исходило какое-то таинственное, порочное свечение,
словно через силу вырывавшееся из ледяных и безжизненных глубин драгоценных камней.
Кошачий глаз, зеленовато-серый, с концентрическими кругами, которые то
расширялись, то сужались в зависимости от освещения.
Цимофан с лазурной волной, которая где-то в далях переходит в молочную
белизну.
Сапфирин, фосфорной голубизны огоньки в шоколадно-коричневой гуще.
Ювелир делал на бумаге пометки. "А края панциря?" -- спросил он дез
Эссента.
Края панциря дез Эссент хотел было уложить опалами и гидрофанами: очень
уж хороши они были неверностью блеска, зыбкостью тонов и мутью огней, однако же слишком обманчивы и капризны. Опал, так тот сродни ревматику, и блеск его зависит от погоды, а гидрофан сияет только в воде, намочишь его -- лишь тогда и разгорится его серое пламя.
Для окантовки дез Эссент выбрал камни так, чтобы их цвета чередовались:
мексиканский красно-коричневый гиацинт -- сине-зеленый аквамарин --
винно-розовая шпинель -- красновато-рыжеватый индонезийский рубин. Блики по краям бросали отсвет на темный панцирь, но затмевались центральными огнями букета, которые в гирлянде из скромных боковых огоньков сияли еще более пышно.
И вот теперь, замерев в углу, в полумраке столовой, черепаха засверкала
всеми цветами радуги.
Дез Эссент чувствовал себя совершенно счастливым. Он упивался этим
разноцветным пламенем, поднимавшимся с золотого поля.
ГЛАВА VIII
Дез Эссент всегда был без ума от цветов, но прежде, в Жютиньи, он любил
их все подряд без разбора, а теперь его чувство сосредоточилос на одном.
Дез Эссент с давних пор не выносил те непритязательные растения,
которые в неизменно мокрых горшках продавались под зелеными навесами и
рыжими зонтиками парижских рынков.
Одновременно с утончением его литературных вкусов и пристрастий, самым
тонким и взыскательным отбором круга чтения, а также ростом отвращения ко
всем общепринятым идеям отстоялось и его чувство к цветам. Оно сделалось
по-возвышенному чистым и, в определенном смысле, рафинированным.
Дез Эссенту казалось, что цветочную лавку можно уподобить обществу со
всеми его социальными прослойками: бывают цветы трущоб -- нищие и
обездоленные обитатели мансардных подоконников, старых глиняных чашек и
молочных банок, -- скажем, левкои; есть цветы-обыватели -- заурядные,
напыщенные и ограниченные хозяева расписанных фигурками фарфоровых кашпо, --
например, розы; и еще, конечно, водятся цветы-аристократы -- орхидеи --
прелестные, нежные, трепетно-зябкие экзотические создания, столичные
отшельники, обитатели стеклянных дворцов, цветочная знать, живущая
особняком, в стороне от уличной зелени и мещанской флоры.
Итак, дез Эссент испытывал жалость к цветам-беднякам, увядающим от
миазмов сточных канав, но, презирая цветники новеньких кремово-золотистых
гостиных, прямо-таки обожал все редкие, изысканные и нездешние цветы,
которые требовали особого рода и располагались в жарких областях печного
экватора.
Но и эта привязанность дез Эссента видоизменилась под влиянием его
нынешних вкусов и суждений. Раньше, в Париже, он, любя всякую
ненатуральность, отказался от живых цветов и обратился к искусственным, в
точности подражавшим природе посредством искусного сочетания ниток, резинок, коленкора, тафты, бумаги и бархата.
У него была прекрасная коллекция тропических растений, созданная
мастерами своего дела, которые, скопировав природу, воссоздали ее и, поймав
цветок еще в завязи, проследив его развитие до бутона и расставшись с ним в
пору увядания, сумели передать самые неуловимые оттенки, самые мимолетные состояния сна и бодрствования венчика. Они следили за положением пригнутых дождем или ветром лепестков, опрыскивали цветок клеевой росой, бутоны наливали пышным цветом, а веточки соками или же истончали стебель, уменьшали размер чашечки, разрежали лепестки.
Дез Эссент долгое время восхищался искусственными цветами, но теперь
нашел себе новое увлечение.
Теперь он искал не искусственные цветы, имитировавшие живые, но живые,
имитировавшие искусственные.
И этим поиском он занялся всерьез. Впрочем, искать пришлось недолго,
так как его фонтенейский дом находился в краю искусников этого рода. Он
обошел все оранжереи на улице Шатийон и в Онэйской долине и, потратив все
силы и деньги, вернулся домой в полном восторге от увиденного. Теперь он
только и размышлял о приобретенных им чудо-цветах.
Два дня спустя они были доставлены.
Дез Эссент тщательно проверил все покупки по списку.
Цветочники выгрузили из повозки целое семейство каладиев с их вздутыми
стеблями и сердцевидными листьями. Каждый цветок отдаленно походил на своего собрата, но вместе с тем сохранял своеобразие.
Были среди них особи удивительные, розоватые, например Девственник,
словно вырезанный из лакированной ткани и прорезиненной английской тафты;
были белые, такие, как Альбан, напоминавший бычью плевру и свиной мочевой
пузырь; имелись и экземпляры, похожие на цинк, вроде Мадам Мам, и на
штампованный металл, будто обмазанный темно-зеленой масляной краской,
суриком и свинцовыми белилами; а такие, как Босфор, казались куском
накрахмаленного коленкора, пестревшего красно-зеленой крапинкой; а Северная Аврора, с пурпурными бочками и фиолетовыми прожилками, и вовсе, как сырое мясо, набухала и пахла кровью и красным вином.
Альбан и Аврора представляли собой два полюса, два противоположных
темперамента, как бы хлороз и апоплексию.
А цветочники выгружали новые каладии. Одни точъ-в-точь походили на
искусственную кожу с прожилками; другие, бледные, в красных пятнах, точно в
сыпи, казалось, болели лишаем, проказой и сифилисом; третьи были
ярко-розовые, цвета зарубцевавшейся раны, и коричневые, цвета коросты;
многие цветы -- словно в ожогах после прижигания, иные -- волосатые, с
гнойниками и язвами, а некоторые -- даже как будто забинтованные или
покрытые черной ртутной и зеленой белладонновой мазью, а также присыпанные пылью и желтыми слюдяными кристалликами йода.
И теперь, собранные все вместе, каладии выглядели еще безобразней, чем
тогда, когда дез Эссент впервые увидел их среди других цветов в походившей
на больничную палату теплице с грязными стеклами.
-- Вот это да! -- воскликнул он с жаром.
Привело его в восхищение и другое растение -- родственная каладию
alocasia metallica. Она отливала зеленоватой бронзой, а местами белела, как
серебро, и, походя на великолепно изогнутую печную трубу, казалась шедевром жестянщика.
Затем на свет появились кусты цветов с продолговатыми
бутылочно-зелеными листьями. Из каждого куста торчал стебель, венчавшийся
гладкой ромбовидной фигурой. И, словно бросая вызов всей остальной флоре, из недр огненно-красного бубнового ромба высовывался мясистый желто-белый пестик -- у одних цветов прямой, у других -- как колечко свиного хвостика.
Это был антурий, из семейства аронниковых, недавно привезенный во
Францию из Колумбии. Из того же семейства происходил и кохинхинский
аморфофаллос с цветками в виде лопаточки для рыбы, напоминавшими длинными и покрытыми рубцами стеблями искалеченные руки негра.
Дез Эссент ликовал.
А с повозки сгружали новых монстров. Вот эхинопсы обнажили культи до
тошноты розовых цветков. И нидуларии раскрыли губы-бритвы, явив зияющую рану своей глотки. И темные, цвета винного сусла, тилландзии линдени устремили вверх частокол своих скребков. От безумного сплетения киприпедий рябило в глазах, как от рисунков умалишенного. Растения напоминали то ли сабо, то ли стакан для полоскания горла с соответствующих медицинских плакатов, из которого почему то высовывался воспаленный язык. Его кончик странным образом разветвлялся и был похож на пару багрово-красных словно снятых с игрушечной мельницы, крылышек. Они как бы парили над черепично-темным и сочащимся клейкой слизью языком.
Засмотревшись на удивительные индийские орхидеи, дез Эссент позабыл о
своем списке. В этот момент была выгружена еще одна партия цветов, названия которых на горшечных наклейках стали читать вслух сами цветочники, так и не дождавшись этого от ушедшего в себя заказчика.
Поеживаясь от увиденного, дез Эссент вслушивался в эти дикие на слух
имена: encephlartos horridus -- гигантский ржавый металлический еж, которым
пользовались при осаде для штурма крепостных ворот; cocos micania --
ребристое пальмовое древо опускавшее и поднимавшее свои внушительные
ветви-весла zamia lehmanni -- громадный ананас в горшке с землей и песком,
пронзенная копьями и стрелами голова честерского сыра cibotium spectabile --
самый диковинный и будоражащий взгляд| цветок в виде свешивающегося с
пальмовой ветви хвоста opaнгутанга -- волосатого, коричневого, загнутого на
конце, как епископский посох.
Но дез Эссент не особенно его разглядывал. Он с нетерпением ожидал
своих любимцев из семейства живоглотов. Это были бархатистая антильская
мухоловка с жидкостью для пищеварения и решеткой из кривых игл; затем
дрозера торфяная с необычайно прочными лапками-лепестками; затем саррацения и цефалот, алчные пасти-фунтики, способные проглотить настоящее мясо; наконец, непентес, форма которого совершенно не соответствовала представлению о цветке.
Удивляясь покупке, дез Эссент все вертел и вертел в руках горшок.
Листья непентеса, словно сделанные из резины, был самых различных -- то
бутылочно-темных, то серо-стальных зеленых оттенков. Под каждым листом на
тонком зеленоватом хрящике висел пятнистый салатовый мешочек, напоминавший немецкую фарфоровую трубку или птичье гнездышко. Он тихонько покачивался и раскрывал свое волосяное нутро.
-- Этот всех переплюнет, -- прошептал дез Эссент.
Тут ему пришлось расстаться с любимцем, так как цветочники, спеша
закончить свои дела и уехать, выгружали последние горшки и попеременно
заносили в дом клубневидные бегонии и кротоны, на темной жести которых
красовались оловянные бляшки.
Здесь дез Эссент заметил, что в списке осталось неучтенным одно
нaимeновaниe: opxидея новогранадская. Тогда ему указа.ли на колокольчик с
тускло-сиреневыми и как бы линялыми лепестками. Дез Эссент подошел, сунул в цветок нос и отпрянул:пахло Рождеством, коробкой с елочными игрушками и
прочими кошмарами Нового года.
Он подумал, что следовало бы поберечься этой орхидеи, и почти даже
пожалел, что вместе с растениями без всякого запаха приобрел цветок, который навевал одно из самых неприятных для него воспоминаний.
Оставшись один, дез Эссент окинул взглядом раскинувшееся у него в
прихожей цветочное море. Цветы тянули друг к другу листья, сплетались,
скрещивали шпаги, кинжалы, копья, были средоточием зеленых стрел и
ослепительно-ярких флажков.
Освещение в прихожей стало более мягким. Вскоре из темного угла
забрезжил свет, белый и мерцающий.
Приблизившись, дез Эссент увидел, что это светят, подобно ночнику,
ризоморфы.
Сколь они поразительны, думалось ему. Он сделал шаг назад и окинул
взглядом все свои покупки. Да, он получил то, что хотел. Ни один цветок не
выглядел живым. Казалось, человек одолжил природе ткань, бумагу, фарфор,
металл. Из них-то она и создала этих уродцев. И там, где ей не удалась
имитация рукотворных усилий человека, она с анатомической тщательностью
воспроизвела внутренности животных, скопировала яркий цвет гниющей плоти и бросавшую в жар гниль гангрен.
"У них словно сифилис", -- казалось дез Эссенту, когда он в лучах
дневного света осматривал чудовищные пятна каладия. И ему вдруг явился образ этого древнего недуга человечества, который косил еще праотцов и,
передаваясь от поколения к поколению, все еще продолжал разрушать кости в
раскрытых ныне старых могилах!
Болезнь трудилась без устали и переходила из века в век. Свирепствовала
она и ныне, принимая вид других недугов -- мигрени, бронхита, подагры,
невроза. Временами она становилась сама собой и поражала, как правило,
людей, в жизни не пристроенных и нуждающихся, и, словно в насмешку, одаривая их монистами золотистой сыпи и серебристыми кольцами, отмечала страдальцев всеми признаками процветания и благополучия!
И вот сейчас, на раскрашенной листве орхидей, она проявилась во всем
своем первозданном виде!
"Ну, конечно, -- говорил себе дез Эссент, вернувшись к исходной точке
рассуждения, -- сама по себе природа не способна породить нечто нездоровое и произвольное. Она лишь поставляет исходный материал -- семя, почву, плод,
материнское чрево, -- и только человек в соответствии со своим вкусом
обрабатывает его, придает конечную форму и цвет."
И природа -- упрямица, путаница, воплощенная косность -- подчинилась.
Ее сюзерену, человеку, посредством различных экспериментов удалось
переиначить состав земли, а также употребить в своих интересах лабораторные гибриды, достигнутые в результате долгого труда скрещивания видов, сложных прививок. В итоге человек пересаживает на одну ветку не сочетающиеся между собой цветы, изменяет, как хочет, их вековые формы, изобретает новые оттенки лепестков и, нанося последние штрихи и окончательно завершая работу, ставит свою подпись, росчерк.
"Не подлежит сомнению, -- заключил дез Эссент, -- что человек за
несколько лет выведет нечто такое, чего, может, не удалось добиться природе
и за несколько веков. Нет, честное слово, в наше время оранжерейщики стали
подлинными художниками!"
Дез Эссент слегка устал. От цветочных ароматов он начал задыхаться.
Покупки выбили его из сил. Переход от холода к теплу и от оживленной
деятельности извне к сидению взаперти оказался слишком резким. Дез Эссент
пошел в спальню и лег. Однако, хотя он и задремал, его натянутый как тетива
и захваченный одной-единственною мыслью мозг продолжал бодрствовать, пока не gогрузился в пучину кошмара.
Дез Эссенту пригрезилось, что в сумерках он идет по лесной тропинке
рядом с женщиной, которую никогда раньше не видел. Она была худа,
веснушчата, с белесыми волосами, бульдожьей челюстью, вздернутым носом и
выпирающими кривыми зубами. На ней белый, как у горничной, фартук, армейская кожаная накидка, короткие прусские солдатские сапоги и черный чепец с оборкой и бантом.
С виду походила она на циркачку, балаганную плясунью.
Дез Эссент ощущал, что издавна знает ее, но так и не смог ответить на
вопрос, кто же она такая. Он силился вызвать в памяти ее имя, адрес
родственников, характер занятий. Но нет, он напрочь забыл, как и почему
связан с ней. Однако отрицать эту связь было едва ли возможно.
Он все еще пытался что-то вспомнить, как вдруг заметил всадника,
который, проскакав с минуту, оглянулся.
От этого взгляда дез Эссент застыл на месте и похолодел от ужаса. У
всадника, существа эфирного, бесполого, лившего вокруг себя зеленый свет,
были фиолетовые веки и невыносимо холодные голубые глаза. Рот весь в прыщах. Из-под лохмотьев торчат костлявые, как у скелета, и лихорадочно трясущиеся
руки. Идут дрожью и не менее костлявые ноги. Они тонут в чересчур широких
сапогах с высоким голенищем.
Страшный взгляд был прикован к дез Эссенту и леденил его душу.
Женщина-бульдог пришла в еще больший ужас. Запрокинув голову, она словно
издала предсмертный хрип.
Смысл видения тотчас дошел до него. Всадник воплощал сифилис.
Обезумев от страха и позабыв обо всем на свете, дез Эссент свернул
влево и по тропинке бросился к домику в зарослях ракитника; едва вбежав в
коридор, рухнул на стул.
Не успел он отдышаться, как услышал рыдание. Он поднял голову. Рядом
стояла женщина-бульдог. Жалкая, страшная, заливаясь горючими слезами, она
поведала ему, что на бегу потеряла вставную челюсть. Потом достала из
кармана фартука фарфоровые трубочки и, разбив на части, стала вставлять их
вместо зубов в десны.
-- Что за глупость! -- пробормотал дез Эссент.-- Они же выпадут! -- И
действительно все так и произошло.
В этот миг послышался стук копыт. Ужас охватил дез Эссен-та. В ногах
началась дрожь. Стук раздавался все ближе и ближе. Словно огретый хлыстом,
дез Эссент в отчаянии вскочил на ноги. Женщина топтала остатки фарфора. Он
вцепился в нее и умолял не шуметь, чтобы не обнаружить их присутствия. Она
сопротивлялась; он потащил ее в глубь коридора, пытаясь зажать ей рот. Путь
им преградила открывающаяся на обе стороны зеленая решетчатая дверь
наподобие тех, которые встречаются в кабаре. Он было толкнул ее и хотел
войти, но остановился.
Перед ним на поляне огромные белые воробьи скакали в лунном свете, как
зайцы.
Он зарыдал от безнадежности. Никогда, нет, никогда он не сможет
переступить порога. "Они же меня раздавят", -- мелькнуло у него в голове. И,
словно в подтверждение его мыслей, слетались все новые гигантские воробьи.
Их лапы касались земли, а головы -- неба. От их прыжков не было видно
горизонта.
И тут стук копыт замер. Всадник был рядом, напротив круглого
коридорного окошка. Дез Эссент, ни жив ни мертв, оглянулся и увидел за
стеклом оттопыренные уши, желтые зубы и пар из ноздрей.
Силы оставили дез Эссента. Он не был способен ни на побег, ни на
сопротивление и только закрыл глаза, чтобы не чувствовать на себе жуткий
взгляд Сифилиса, который проникал сквозь стены. Однако он ощущался и с
закрытыми глазами, отчего дез Эссент задрожал и покрылся холодным потом. Он уже со всем смирился и лишь надеялся, что чудовище сжалится и прикончит его одним ударом. Минута показалась ему вечностью. Трепеща, он открыл глаза: все как дым унеслось. Произошла резкая смена места действия и декораций, и теперь перед ним открылся пересеченный ущельями суровый горный кряж, удел безжизненный и серый. По этой юдоли скорби разливался маслянистый, тускло-белый свет, напоминавший о мерцании фосфора.
Неожиданно горный хребет пришел в движение и стал донельзя бледной
обнаженной женщиной, ноги которой были затянуты в зеленые шелковые чулки.
Дез Эссент с любопытством смотрел на незнакомку. Ее ломкие волосы,
точно после раскаленных щипцов, вились мелкими кудряшками. Из ушей, подобно серьгам, свешивались мешочки непентеса. Разрез ноздрей открывал утомленную плоть. Опустив веки, женщина шепотом позвала его.
Не успел он и шевельнуться, как она переменилась. Зажглись глаза.
Запламенели, как антурий, губы. Стали твердыми красные, как перец, соски.
И вдруг его осенило. "Это же цветок", -- догадался он. Внезапная
догадка объяснила истоки кошмара и заставила вернуться к прежнему сну о
сифилисе.
Приглядевшись, дез Эссент различил на груди и губах незнакомки
рыжеватые и коричневые пятнышки, а затем и сыпь на теле. Он опешил и
отпрянул в сторону. Однако ее глаза были колдовскими, и он стал медленно
приближаться к ней, хотя и упирался как мог, и пытался упасть. Он уже почти
ее коснулся, как вдруг подле него вырос лес черных аморфофаллосов и закрыл
собой волнующуюся, как море, плоть. Он раздвигал и отталкивал теплые гибкие
стебли и с омерзением видел, как они заплетают ей руки. Вдруг отвратительные растения исчезли, и она потянулась обнять его. От страха сердце дез Эссента застучало как молот, когда горящие глаза незнакомки стали светлеть и сделались до жути холодными и голубыми. Нечеловеческим усилием он попытался уклониться от ее ласк, но она властно притянула его к себе и заключила в объятия, а он с ужасом увидел, как запунцовел свирепый нидуларий, показал свое кровоточащее горло, раскрыл губы-бритвы. Дез Эссент уже почти припал к мерзкой цветочной ране и чувствовал, что умирает, как неожиданно, подброшенный в воздух, проснулся в ледяном поту и, обезумев от страха, с облегчением выдохнул: "Это всего лишь сон. Слава тебе, Господи!"
Гюисманс Ж.-К., Рильке Р. М., Джойс Д. Наоборот. Три символистских
романа. М, 1995/ Перевод Е. Л. Кассировой под редакцией В. М. Толмачева.