Анна Ананьева, Александра Веселова. Сады и тексты (Обзор новых исследований о садово-парковом искусстве в России). 1

Броские формулировки, такие как «Будни помещика: живем в усадьбе, строим конюшню, заботимся о пейзажном парке» {1}, регулярно появляющиеся в многочисленных глянцевых журналах, свидетельствуют о том, что в настоящее время тема сада прочно вошла в поле зрения редколлегий изданий типа life-style, причем в рамках как «нового» помещичьего быта, так и «старого» дачного хозяйства. Очевидно, что тем самым представление о привычном читательском горизонте, ограниченном вопросами совершенствования своей внешности (декоративная и лечебная косметика, фитнесс) и непосредственного окружения тела (одежда, украшения, квартира, мебель), существенно расширилось: внимание домовладельцев и домохозяек обращают на благоустройство внешней среды обитания в буквальном смысле {2}. Современные глянцевые журналы, в том числе специализирующиеся на ландшафтном дизайне, а также периодические издания, посвященные хозяйственному садоводству, не только содержат советы по практике устройства садов (рекомендации по разведению растений, насаждению живых изгородей, удобрению почвы и т.д.), но и помещают статьи по истории и теории садово-паркового искусства (о различных стилях, регулярных и пейзажных типах садов, знаменитых садах прошлого и современности и т.д.). При этом бросается в глаза, что, наряду с повышенным интересом к экзотической садовой традиции японского и китайского миниатюрного садоводства, основная масса этих публикаций характеризуется обращением к прошлому русского садоводства. Статьи объединяются тенденцией к «припоминанию» собственной садоводческой истории и утверждению на ее основе новой садовой культуры «здесь и сейчас».

«Глянцевой» популяризации садовой тематики предшествовал значительный рост числа отечественных и зарубежных исследований и публикаций. Как известно, в контексте изучения русского садово-паркового материала, знаковый характер приобрела монография Д.С. Лихачева, вышедшая впервые в 1982 г., и в особенности ее исправленное и значительно дополненное издание 1991 г. {3} Эта работа сформулировала постановку проблемы «сада как текста». Предложенный Лихачевым тезис оказался центральным для исследователей в области истории архитектуры, живописи, декоративно-прикладного искусства, литературы, музыки, театра и т.д., рассматривающих сад как произведение искусства и бытовое пространство. В условиях постепенного снижения популярности семиотической методологии, «открытие» садового материала привело, тем не менее, к возникновению ряда публикаций, в фокусе которых оказался семиотический аспект взаимоотношений сада и текста. Опыт семиотического /348/ исследования сада с энтузиазмом был воспринят научной общественностью и послужил стимулом для развития этой темы в широком методологическом спектре. Авторы данного обзора видят свою задачу в том, чтобы критически рассмотреть основные появившиеся за последние двадцать лет исследования русской садово-парковой культуры и обозначить наиболее значимые тенденции в трактовке по-прежнему актуальной проблемы «сада» и «текста». Обращение к данной теме не является для авторов обзора случайным. А.Ю. Веселова в 2000 г. защитила кандидатскую диссертацию по творчеству одного из первых русских теоретиков садоводства А.Т. Болотова, где, в числе прочих вопросов, рассматривались выдвигаемые Болотовым общие для сада и романа эстетические установки {4}. В настоящее время исследования Веселовой посвящены художественным особенностям «садовников», т.е. трактатов по теории и практике садоводства XVIII – начала XIX в.{5} В области исследования взаимоотношений садово-паркового искусства и литературы находятся и научные интересы А.В. Ананьевой. Специфике процессов трансфера культуры в рамках дискурса о садах в России XVIII в. посвящена ее диссертация {6}. В ряде опубликованных статей она обращалась к изучению взаимосвязи описательной литературы о садах (поэзии и прозы) с эстетической программой садового пространства XVIII -- начала XIX в. Особое внимание исследовательница уделяет аспектам восприятия, процессам воображения и механизмам памяти{7}. /349/

Постановка проблемы взаимоотношения сада и текста {8}

 
Объединяя под одной обложкой статьи по истории садоводства и практические рекомендации по разведению садов, глянцевые журналы дают невольную интерпретацию садоводства как искусства и одновременно ремесла, т.е. способа оформления общественного (городское озеленение) и частного (садовые хозяйства и дачи) пространства. Такое представление о садоводстве имеет свою традицию. Аналогами современных журналов по садовому дизайну могут быть признаны периодические издания XVIII в., например, популярный в России журнал «Экономический магазин» в течение десяти лет консультировавший своего читателя по различным вопросам домоводства и садостроительства. Помимо многочисленных практических советов издатель журнала помещик, агроном и писатель А.Т. Болотов публиковал статьи по истории и теории садоводства как изящного искусства. Но по-настоящему внимание на полярности ремесла и искусства по отношению к саду было заострено в распространенном с XVIII в. жанре «садовника» -- художественных описаниях садов, содержащих теоретические рассуждения о специфике садово-парковой культуры. Этот жанр, со свойственным ему слишком буквальным пониманием единства красоты и пользы, не нашел себе места в новой системе ценностей XIX в. {9} Тем не менее, именно для «садовника» характерна отчетливая формулировка вопроса о соотношении сада и письменного текста: сад обладает материальной формой и локализован, но отличается изменчивостью в силу смены сезонов, роста деревьев и т.д., тогда как текст способен фиксировать состояние сада в определенный момент времени и может быть перемещен в пространстве {10}.

Исходя из того, что сад – это реализованный в пространстве многоструктурный ансамбль, а текст – материальное выражение речи о нем, образованное /350/ посредством естественных языковых знаков, можно выделить два уровня их взаимоотношений: семантический и структурный. На уровне семантики сад и текст могут служить друг другу источником и поводом для возникновения как целого объекта -- произведения садово-паркового искусства или литературы, так и отдельного фрагмента, детали или мотива сада в тексте и текста в пространстве сада. Материальное присутствие текста в саду возможно в виде цитаты, например, садовой надписи или воспроизведенной в пространстве сада сцены из литературного произведения. В свою очередь, сад может появляться в тексте в виде символа, мотива или целой темы, относящейся как к какому-то конкретному, так и к воображаемому саду или к комплексу представлений о саде, хранящемуся в культурной памяти. Наряду с появлением самостоятельных поэтических и прозаических описаний реальных садово-парковых ансамблей, в истории культуры нередки и случаи создания садов по литературным произведениями. Проблематика обоюдного сравнения и подражания сада и текста актуализируется на структурном уровне их взаимоотношений. Так, литературные жанры могут служить аналогом организации садового пространства и наоборот. Известно, что английский поэт, философ и теоретик раннего пейзажного сада Джозеф Аддисон уподобляет сонет и эпиграмму регулярному садовому стилю, полемически противопоставляя их роману и пейзажному саду {11}. С другой стороны, автор легендарной поэмы «Сады, или Искусство украшать ландшафты» французский поэт Жак Делиль, опираясь на эстетические средства пейзажного сада, обновляет поэтику дидактической описательной поэмы {12}.

Тексты о реальном или воображаемом саде

Очерченная на уровне семантики типология взаимоотношений сада и текста предполагает представление о существовании словесности и садоводства как двух автономных областей искусства. Такому положению дел соответствует принятое еще с XIX в. разделение дисциплин на искусствоведение, изучающее реализованный в пространстве сад, и литературоведение, анализирующее текст. Показательно то, что в публикациях по истории искусства преобладают архитектуроведческие исследования, рассматривающие сады как пространственно-предметное искусство {13}. Описания садов, вернее тексты о садах вообще, принято в таких исследованиях использовать в качестве документов, содержащих информацию об устройстве садов того или иного периода или региона. Характерное для историков архитектуры доверие к изобразительным источникам (чертежам и иллюстрациям) распространяется и на письменные {14}. При этом особенности, присущие самому тексту, его жанровые характеристики, т.е. сам фактор «литературности» и связанные с ним возможности /351/ высказывания и интерпретации, как правило, не учитываются вовсе, тогда как описания садов, несмотря на очевидную «жанровую» устойчивость, даже в формальном плане далеки от «антропологических констант» и подвержены историческим изменениям хотя бы потому, что тексты о садах находятся в определенных взаимоотношениях с представлениями о саде. Ярким примером происходящих изменений в практике использования художественной литературы как источника информации для искусствоведческого анализа служат исследования В.С. Турчина. Подводя итоги собственным суждениям ряда лет, исследователь, соавтор одной из первых крупных, советских публикаций об усадебном садоводстве {15}, отмечает, что «о парках <...> мы чаще всего судим не только по <...> сохранившимся пейзажам в поместьях, но и по планам их, различным описаниям, а также и рекомендациям. <...> Обращаясь к ним, следует иметь в виду, что одни тексты дополняются другими, и стоит представлять себе, что многие авторы, из сочинений которых привлекаются теперь только те, в которых выражены их “теории садов”, писали и иные книги» {16}. В программной части этой объемной статьи автор призывает к расширению спектра текстов, которые должен учитывать искусствовед, историк садово-паркового искусства: «…изучая сады, следует шире, чем обычно делалось, привлекать всю литературу того времени, когда они создавались и цвели» {17}. Практическое применение такого подхода и связанные с ним аналитические возможности Турчин продемонстрировал чуть раньше на конференции, посвященной поиску новых методологических подходов к изучению русского искусства {18}. Защищая тезис о том, что «синтетическое мышление конца XVIII века легко объединяло разные области знаний и представлений» {19}, ученый приводит доводы, подтверждающие, что максимальный охват текстовых источников при изучении сада обусловлен спецификой изучаемого предмета. Для статьи «Цветы – знаки любомудрия и чувств» характерно привлечение многочисленных литературных источников, используемых в качестве примеров разнообразных функций цветов в текстах о садах. Ссылаясь на существующую традицию поэтических текстов, преследующих морально-дидактические цели и оперирующих мифологически-аллегорическими образами, Турчин анализирует иконологию отдельных цветов, встречающихся в тексте литературных произведений и на живописных полотнах. При этом автор статьи демонстрирует возможности дополнительной интерпретации портретов, открывающиеся восприятию, знакомому с современным художнику языку цветов. От иконологического прочтения флоральных мотивов на картинах Турчин переходит к садовым справочникам и ботанической литературе, которые служат, по его мнению, примером синтеза эмблематики и ботаники в эстетике быта конца XVIII -- первой трети XIX в. В заключение автор приводит примеры уподобления садового пространства стихотворению и роману, подтверждающие представление о необходимости «прочтения» сада как не только заключающего в себе отдельные поэтические символы (памятники, павильоны, надписи), но и представляющего собой растительный ансамбль, отсылающий к «семантической структуре всей аллегоризованной природы» {20}.

Среди работ последних двух десятилетий одну из первых попыток осознанного, дифференцирующего подхода к широкому спектру садовой литературы представляет собой неопубликованная диссертация О.В. Докучаевой {21}. Эта /352/ монография посвящена изучению пейзажного парка в России второй половины XVIII в. как самостоятельного явления. Работу отличает широкий охват проблематики, благодаря включению историко-культурного и источниковедческого анализа. Цель – воссоздать образ пейзажного сада «на уровне сознания современников, его модель в присущих ей внутренних закономерностях, мировоззренческих, художественно-стилевых и функциональных аспектах» {22}. Здесь же намечена проблема прагматического различия текстов о садах, касающегося в частности теории, практики или художественного образа сада. Исследование Докучаевой нацелено на комплексный подход к садово-парковому вопросу и представляет собой тем самым пример искусствоведческой работы, параллельной литературоведческому исследованию Лихачева, отправным пунктом которого служила критика традиционных архитектуроведческих исследований, низводящих феномен сада до статуса «зеленой архитектуры» {23}.

Раннему периоду развития пейзажного стиля садово-паркового искусства в России посвящена книга немецкого искусствоведа Маркуса Кёлера {24}. Заслуга этого исследования, выполненного в рамках кандидатской диссертации и опубликованного ранее под другим названием {25}, заключается в том, что автору удалось впервые реконструировать профессиональный путь немецкого садового мастера Иоганна Буша, расцвет деятельности которого, как известно, связан с садово-парковым ансамблем Царского села {26}. В первой половине монографии дается представление о деятельности Буша как садового мастера и торговца растениями на фоне особенностей садоводства в северной Германии и европейского рынка растений второй половины XVIII в. Особое внимание при этом уделяется внедрению дендрологических новшеств, сопровождавших распространение формальных принципов пейзажного, так называемого английского садостроения в Германии. Вторая половина книги посвящена новому поприщу Иоганна Буша, переехавшего летом 1771 г. из Лондона в Петербург и получившего должность интенданта Царского села, которую он разделял со старшим садовым мастером Трифоном Ильиным. Интересные, хотя и не бесспорные рассуждения Кёлера представлены в главах, посвященных переустройству царскосельского садово-паркового ансамбля в пейзажном стиле. В этой связи исследователь утверждает наличие «конгениального сотрудничества» между коронованной владелицей резиденции и ее новым садовником {27}. К этому выводу, на котором в основном построен анализ «русского» периода работы Буша, исследователь приходит на основании одной недатированной записки, хранящейся в РГИА, /353/ в которой, предположительно со слов Екатерины II, выражено требование к Бушу составить список трав {28}. Найденный счет за покупку Бушем одной книги об искусстве садостроения дает автору повод утверждать, что между императрицей и садовником имели место не только многочисленные личные разговоры во время утренних прогулок по перестраиваемому саду (вопреки этикету!), но и беседы о садово-парковом искусстве вообще. Важной частью этого «сотрудничества» является самостоятельная садостроительная деятельность императрицы, которую Кëлер демонстрирует в отдельной главе на примере Гатчины и Павловска {29}. Влиянию наследия Буша на развитие ряда других императорских садово-парковых ансамблей посвящена заключительная часть книги. Следует отметить очевидные достоинства книги, связанные с вниманием ее автора к обычно недостаточно освещенной исследователями ботанической стороне садово-паркового искусства, но Кëлер увлекается и, явно переоценивая возможности одного садового мастера, возводит Буша в «ментора нового стиля». Монография впечатляет массой использованных архивных материалов из немецких, английских, российских и итальянских архивов. Усилия Кёлера, затраченные на разыскания материалов в фондах российских архивов, безусловно заслуживают уважения, несмотря на то, что поиски документов нередко заканчивались неудачами. В результате исследователь в ряде случаев опирается на косвенные свидетельства, что противоречит сформулированному им самим требованию четкой, научно выверенной аргументации {30}. Специфика работы в архивах и возможные затруднения, связанные с неоднократными преобразованиями российских архивов, известны исследователям русской культуры XVIII -- XIX вв. Автор книги, однако, не стремится облегчить доступ к находившимся в его распоряжении материалам, в том числе и опубликованным. Кёлер использует в своем труде англоязычную транслитерацию русских источников, которая существенно расходится с принятой в немецкоязычных публикациях норме. Можно предположить, что вследствие этого, казалось бы лишь формального, недостатка, затрудняющего библиографическую идентификацию используемой литературы, в книге возникла и путаница в именах исторических лиц и названиях отдельных садово-парковых ансамблей {31}. /354/

Развитие пейзажного стиля садово-паркового искусства в России находится и в центре научных интересов Д.О. Швидковского {32}. Среди тем, объединяющих российского исследователя и полемизирующего с ним упомянутого выше немецкого искусствоведа, можно назвать вопросы англо-русских связей {33}, садостроительную деятельность Екатерины II и поиск новых материалов, связанных с русским садово-парковым искусством второй половины XVIII в. {34}. Швидковский, однако, концентрируется на личности архитектора Чарльза Камерона и реализации его проектов в пространстве дворцово-парковых ансамблей Царского села и Павловска. Многочисленные публикации исследователя затрагивают вопросы неоклассического, готического и восточного стилей в архитектуре усадебного и городского строительства. Особое значение отводится анализу элементов просветительского классицизма в пространстве русских садов второй половины XVIII в. Швидковский выступил редактором одного сборника, интересного для данного обзора заявленным стремлением к поиску новых путей изучения садово-паркового искусства, связанных с исследованиями молодых специалистов {35}. Статьи данного сборника, выполненные историками-искусствоведами, демонстрируют обновленный подход к опробованному в искусствознании опыту обращения к произведениям литературы для изучения стилей садово-паркового искусства, таким как философская и мемуарная литература, переписка вокруг Екатерины II. Особый интерес в этом плане представляет статья Н. Грязновой о нравственных категориях в садово-парковом пространстве Александровой дачи, этого знаменитого своей литературной историей парка.

Литературоведение традиционно занимается изучением сада как темы художественных произведений. Но исследовательский интерес в таких работах почти всегда направлен не на сам сад, а на функциональное значение этой темы для поэтики или идеологии текста. Сад при этом традиционно либо сужается до символического мотива, либо вообще теряет свою специфику, становясь одним из элементов природоописания {36}. У филологов не принято обращаться к /355/ таким источникам, как садовая документация (чертежи, планы, наброски) или самим реализованным садам. Учет документального материала, но уже с иными целями, обычно производится в рамках историко-биографического подхода, т.е. при исследовании творчества одного автора в контексте его биографии (например, в рамках изучения усадебной жизни А.С. Пушкина или Л.Н. Толстого) {37}. Такой подход характерен для краеведческих трудов, способных объединять литературоведческие и искусствоведческие интересы. Однако в российской науке краеведение традиционно находится на периферии научной деятельности и обладает рядом объективных недостатков.

Убедительным примером авторского исследования, продемонстрировавшего возможности объединения искусствоведческого и литературоведческого подхода на уровне анализа семантики взаимоотношений сада и текста можно признать вышеупомянутую монографию Д.С. Лихачева. Опираясь на массу исследований, предпринятых представителями отдельных дисциплин на материале различных эпох и культур, Лихачев создал инновативный текст о саде в России на фоне европейской истории. Лихачев вводит категорию стиля, оперируя которой, он обозначает специфику определенной эпохи и рассматривает в ее контексте взаимовлияния литературы и садово-паркового искусства, утверждая, что его «соображения о садах позволяют понять отдельные особенности смен стилей и в литературе» {38}. Методологически исследование Лихачева базируется на разработанном в трудах немецких исследователей начала XX в. Г. Вельфлина и О. Вальцеля формально-типологическом методе, позволяющем проводить сравнительный анализ произведений разных видов искусства, таких как живопись и архитектура {39} или живопись, музыка и литература {40}. Кроме того, при выявлении общих стилистических закономерностей Лихачев обращается к приемам, использованным Н. Певзнером при разработке понятия «английского» (englishness) в английском искусстве {41}. На русском материале своими предшественниками Лихачев называет нескольких исследователей, сосредоточившихся на проблеме взаимодействия литературы и живописи {42}, но отечественные ученые больше внимания уделяют не поиску общих стилистических закономерностей, а изучению случаев взаимовлияния разных искусств. Поэтому, несмотря на то, что монография Лихачева отчасти рассматривает и семантический, и структурный уровень взаимодействия сада и текста, ее главная заслуга по-прежнему состоит в том, что проблематика этого взаимодействия была в ней программно сведена к формуле «сад как текст». /356/

Пожалуй наиболее последовательно принцип рассмотрения «сада как текста», разработанный Лихачевым, применен в монографии И.И. Свириды. Несмотря на то, что заявленная в книге цель -- «историко-культурная реконструкция духовного мира польских парков» {43} выходит за географические рамки нашего обзора, это исследование достойно упоминания в силу продуктивности используемого в ней методологического подхода. Свирида обращается и к структурному, и к семантическому уровням анализа, рассматривая как «образ сада», так и сам «микромир сада» в культуре польского Просвещения. Изучая пейзажный сад как отражение мировоззрения эпохи, автор монографии учитывает и присущую саду антиномичность (не случайно одна из глав книги имеет подзаголовок «Между утопией и прагматикой»), и чрезвычайно важное для этого исторического периода игровое начало, получившее отражение в «игре в естественного человека» {44}. Свирида исследует различные модели паркового поведения и парковый быт, привлекая самые разнообразные источники, часть из которых (описания польских парков) приведены в приложении. Отдельно следует упомянуть главу, посвященную иногда не бесспорной, но всегда увлекательной интерпретации масонской символики в парке. В целом ряде случаев можно говорить о том, что наблюдения и выводы, сделанные Свиридой на примере польского материала, носят гораздо более общий характер и применимы ко всему европейскому Просвещению в целом.

Успешным примером плодотворности междисциплинарного подхода можно признать научные сборники «Гений вкуса», выпущенные Тверским государственным университетом по материалам конференций, посвященных творчеству русского поэта и архитектора, в том числе и садового {45}, Н.А. Львова {46}. Эти издания, во многом справедливо, претендуют на роль «первого опыта комплексного осмысления» {47} творчества данного автора, что отвечает фигуре самого объекта исследования, человека разносторонних интересов и дарований. Но плодотворность избранного организаторами конференций и составителями сборника подхода мало повлияла на методологию отдельных исследований деятельности Львова и лишь высветила то кризисное состояние, в котором находится изучение его творчества, в каждом случае ограниченное рамками одной научной дисциплины. Каждый сборник, включающий работы историков архитектуры, садово-паркового, декоративно-прикладного искусства, живописи, литературы и т.д. дает богатый материал для обобщений, которые позволили бы установить тесную взаимосвязь различных сторон творчества Львова, но такие обобщения не /357/ делаются. Напротив, материал сборников дает картину своеобразной борьбы, которая разворачивается между представителями различных наук (главным образом между историками литературы и историками архитектуры и садово-паркового искусства) {48}. Некоторая парадоксальность ситуации заключается еще и в том, что корпус литературных текстов Львова установлен и не вызывает сомнений, в то время как множество архитектурных построек атрибутируется Львову весьма предположительно. Возможно, выходом из методологического тупика стал бы учет восприятия самим Львовым архитектуры как искусства воплощающего некие объективные эстетические идеалы в противопоставлении литературе как искусству манифестирующему индивидуальную авторскую волю. Но учитывать эти особенности эстетических воззрений Львова можно только при определенной широте кругозора, выходящей за пределы «своей» науки, как методологически, так и на уровне материала.

Сама практика объединения представителей различных дисциплин вокруг одного объекта исследования может быть признана весьма продуктивной. Даже если взаимодействие специалистов из разных областей знания в рамках конференции или общего сборника научных статей не ведет к подлинной интеграции, само столкновение точек зрения и подходов является смыслопорождающим и способно дать толчок к дальнейшим исследованиям. Такой стимулирующей дальнейшие исследования силой обладает сборник «Тема руин в культуре и искусстве», изданный под редакцией Б.М. Соколова {49}. Объединяющим научные усилия началом является здесь не творчество одного автора, а одна из знаковых тем садово-парковой эстетики. Руины рассматриваются как литературный образ (статьи К.А. Чекалова, Н.Т. Пахсарьян, Е.П. Зыковой), объект изображения в живописи и декоративно-прикладном искусстве (статьи М.Д. Краснобаевой, Т.Д. Карякина, А.Ю. Броновицкой) и элемент художественного оформления пространства в архитектуре и садово-парковом искусстве (статьи А.Е. Ухналева, А.Ю, Александровой, Г.В. Семеновой, Ю.Я. Герчук и О.В. Докучаевой). Единство освещения темы достигается тут не столько посредством наложения результатов исследований представителей разных дисциплин, сколько самой постановкой вопроса, изначально требующей интегративных усилий от каждого их участников сборника при освещении своей специальной области. Концептуальный тон изданию задает редактор-искусствовед, специализирующийся на истории европейской садово-парковой культуры {50}. Предложенное в его статье определение руины как границы культурных миров (прошлого и настоящего, цивилизации и варварства, естественного и искусственного и т.д.) оказывается очень удачным, так как бросает отсвет /358/ на все остальные статьи сборника {51}. Представленный в этой книге подход образует основу регулярных научных конференций -- Царицынских чтений, проводимых по инициативе московского исследователя и на базе Государственного историко-архитектурного, художественного и ландшафтного музея-заповедника «Царицыно» {52}.

Знаковые системы и семиотика поведения

 
Проблематика взаимоотношений сада и текста не ограничивается вопросами дисциплинарного сотрудничества между специальными областями истории изобразительного искусства и литературы. Садово-парковое пространство, помимо растительного и животного мира, включает в себя материальные элементы архитектуры и скульптуры, а также на разных уровнях взаимодействует с литературой, театром и живописью. Таким образом, в пространстве сада сосредоточены знаки, имеющие не только различное материальное выражение, но и относящиеся к разными системам, и следовательно, ключевой характеристикой садово-паркового ансамбля становится его структурно-функциональная неоднородность. Учитывая этот факт, нельзя не признать ограниченность возможностей сравнительного метода изучения садовой культуры. Специфика произведений садово-паркового искусства нашла отражение в полемически заостренном термине «третья природа», введенном в 1994 г. английским исследователем Джоном Диксоном Хантом в европейскую научную дискуссию о садах {53}. Обращаясь к изучению представлений о саде, Хант рассматривает теоретические и концептуальные основы садово-паркового искусства и обнаруживает в трактатах эпохи Возрождения идею сада как третьей природы. Эта концепция развивает представление о двух типах природы, согласно которому первой природой считается природа дикая, без признаков человеческого присутствия (собственно природа), а второй природе {54} соответствует агрикультура, и подразумевает под третьей природой сады, то есть пространство, измененное в соответствии с определенными эстетическими требованиями. Особенность третьей природы заключается в ее постоянном взаимодействии с первой и второй: сад формируется в процессе постоянного отграничения от дикой, первой природы, и вырабатывает образцы для второй, нацеленной на сельскохозяйственное производство. Оперируя этими категориями, Хант рассматривает значение вербальных и визуальных знаковых систем в образовании садового пространства, и таким образом /359/ связывает литературу, живопись и садово-парковое искусство в хронологическом диапазоне от Древнего Вавилона до современности {55}.

Новые горизонты в исследовании садов открыло изучение сада как знаковой системы в рамках семиотической методологии. Ее применение позволило по-новому поставить вопрос о понятии «текст» в его отношении к саду. Помимо традиционного анализа садовых мотивов и образов, гуманитарная наука обратилась к рассмотрению сада во-первых, как знака в тексте, а во-вторых, текста в контексте культуры, диктующего семиотику поведения {56}. Ведущую позицию в этом процессе заняли представители московско-тартуской школы. Одно из первых семиотических исследований текста и сада было опубликовано Т.В. Цивьян {57}. Автор предпринимает анализ фрагмента четвертой книги «Георгик» Вергилия и указывает на новаторство поэта, заключающееся в том, «что он ввел в литературу сад как мифопоэтическую модель, уничтожив разницу между мифологическим, лирическим и реальным садом, т.е. объединив все эти аллосады в один – hortus. Формулой canerem hortos Вергилий закрепил сад in se как самостоятельную единицу поэзии, расширил его разрешающую способность, переведя техническое, т.е. чисто утилитарное, описание в ранг искусства» {58}. Таким образом, Цивьян анализирует особенности перехода от символического значения и изображения сада к мифологеме, включенной в поэтическую речь. Несмотря на обращение автора статьи к произведению античной литературы, упоминание ее в данном обзоре представляется необходимым по двум причинам. Во-первых, именно текст описания сада из четвертой книги «Георгик» Вергилия является ключевым моментом для дискуссии о выразительных возможностях описательной поэзии XVIII в. в связи с развитием пейзажного сада {59}. На выводы, представленные в статье Цивьян, опирается Ю.М. Лотман в работе, посвященной литературной полемике начала XIX в. Анализируя пути развития русской поэзии на материале описательной поэмы Ж. Делиля «Сады» в переводе А.Ф. Воейкова, Лотман отмечает, что /360/ выбор Воейковым садовой поэмы имел «программное значение» {60}, поскольку описание сада как древнейшего образца культурного пространства приобретало в эстетике предромантизма общефилософское значение. Во-вторых, статья Цивьян имеет для отечественной гуманитарной науки большое методологическое значение. Например, в рамках того же подхода и применительно к аналогичному материалу Е.А. Погосян {61} рассматривает сад в системе политической символики середины XVIII в. Подмеченная Цивьян особенность сада, которая состоит в том, что он отражен «не только в текстах <…> но и как реалия» {62}, находит развитие в исследовании Погосян, анализирующей структуру пространства одической поэзии Ломоносова и Царского села. Знаковый характер соотношения «жизненной предметности» сада и ее «словесно-художественного выражения» является отправной точкой статьи В.П. Ракова, посвященной специфике садово-паркового пространства в текстах К.Н. Батюшкова и Н.В. Гоголя. Исходя из структурной однородности анализируемого материала, автор исследования демонстрирует своеобразие сада в поэзии Батюшкова, выражающееся, в частности, в утверждении художественного равенства между увеселительным, хозяйственным садом и «артистической фантазией» поэта. О контрасте с методом «эстетического равенства» Батюшкова исследователь рассматривает сады в тексте «Мертвых душ» Гоголя, «текстуальное содержание» которых свидетельствует «об игре автора с предметной действительностью», о поиске различий между садом и текстом о нем, в результате которого каждый сад Гоголя «индивидуализирован конкретностью» и «обогащен символическим содержанием» {63}.

Подробным исследованием «флорошифра» в литературе пушкинской эпохи, выполненным на строгой научной основе с применением семиотического аппарата, является монография К.И. Шарафадиной {64}. Автор рассматривает истоки и этапы формирования «языка цветов» от французской прозы конца XVIII – начала XIX в. до русских женских дневников и альбомов первой трети XIX в. и поэзии Пушкина, Батюшкова, Вяземского, Баратынского и Грибоедова. Монография убедительно показывает, как исследование принципов замещения одного типа знаков (языковых) другим (садовым) раскрывает новые смыслы хорошо известных текстов. Показательна в этом отношении глава «О семантике “Онегинского букета”», написанная на материале одного из самых известных и изученных произведений русской классической литературы. В то же время, в ряде случаев (особенно когда автор сама признает возможность как минимум двоякого толкования символики того или иного растения) возникает ощущение, что исследователь «вчитывает» в текст /361/ больше, чем он содержит. Монографии не хватает также выводов более общего характера, касающихся философской и эстетической основы обращения к языку цветов.

Датская исследовательница Маргрете Флориан {65} опубликовала книгу, целью которой стал подробный анализ эстетики, семантики и специфики использования русских увеселительных садов второй половины XVIII в. Благодаря этому исследованию у западных искусствоведов, неспециалистов по русской культуре, впервые появилась возможность подробно ознакомиться с этим периодом истории русского садово-паркового искусства {66}. Несомненным достоинством автора этой книги, не без оснований претендующей на посредническую роль, является хорошее знание русского языка и соответствующий широкий охват материала, а также использование русских исследований. Монография состоит из трех больших глав, каждая из которых посвящена одному из аспектов исследования, обозначенных в названии книги. Разбор эстетических программ исследовательница предпринимает на примерах крупных садово-парковых проектов: Летний сад Петра I, Царское село Екатерины II, Архангельское Н.А. Голицына и Кусково Н.Б. Юсупова. Анализируя садовые ансамбли, Флориан придает значение личности заказчика, выражению вкусов и эстетических взглядов, повлиявших на реализацию соответствующих проектов. В первой главе внимание автора нацелено преимущественно на архитектурные элементы сада и тексты. В заключение этой главы Флориан останавливает на теоретическом и практическом вкладе А.Т. Болотова в развитие садово-парковой эстетики. Во второй главе, посвященной семантике садов, повествование строится вокруг центральных мотивов пейзажного сада: экзотика (Ораниенбаум), античный мир и сельская Аркадия (Павловск), готика (Царицыно). Одним из центральных объектов исследования в этой связи становятся «парковые картины», воспроизводящие в дворянских усадьбах сюжеты живописи и поэзии (Останкино и Суханово). В центре внимания третьей главы — возможности интеллектуального времяпрепровождения, предлагаемого в пространстве садово-парковых ансамблей. Глава «Сады и их посетители» ставит вопрос о том, как на практике использовались сады екатерининской эпохи. Здесь речь идет о светских развлечениях, театральных представлениях, наряду с уединенным и медитативным времяпрепровождением или «ботанизированием» в саду. Для данного обзора особый интерес представляет та часть исследования, в которой Флориан обращается к поэтической и живописной деятельности посетителей садов. Исходя их того, что интерес к устройству пейзажных парков сопровождался у современников увлечением природоописательной поэзией, исследовательница обрисовывает широкий спектр поэтического творчества от панегирической поэзии, воспевающей сады, до поэтических текстов, сопровождающих культ дружеских и интимных посланий. Ряд ярких примеров из лирических произведений Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина, Н.А. Львова и В.А. Жуковского составляет основу размышлений автора книги. Тема текста и сада развивает тезис о том, что сад сам по себе обладает текстом. Текст в саду представляют разнообразные надписи, нанесенные на памятниках и колоннах (текст в его мемориальной функции) или на павильонах и храмах (адресованные посетителю или указывающие на философские или этические идеи). Как специфическую особенность русских садовых надписей исследовательница отмечает их краткость {67}. /362/ Любопытна заключительная часть главы, в которой автор предпринимает сравнительный анализ стратегий репрезентаций дворцово-паровых ансамблей екатерининской эпохи с решением пространства в городских парках советского времени.

Показательно, что отечественные исследователи, занимающиеся садовой усадебной культурой, все чаще говорят о мифологии русской усадьбы. Одним из первых значительных исследований этой проблемы следует считать монографию В. Щукина. Объектом исследования в этой работе заявлена русская усадьба в период расцвета (XVIII–XIX вв.) и ее образ в художественной литературе. В предисловии автор монографии признался, что сам подвержен «обаянию мифа» и потому его исследование будет представлять собой «любующееся умозрение» {68}. В то же время, обширное введение, озаглавленное «Метод и материал», свидетельствует о стремлении Щукина выработать новую методологию исследования, базирующуюся на объединении приемов и фактических данных истории литературы и геокультурологии. Автор пространно пишет о специфике исследуемого предмета как «социокультурного локуса» и «психологического феномена», требующего объединения «семиологии Лотмана», «экскурсионного» метода И.М. Гревса и М.П. Анциферова и психофеноменологического метода Г. Башляра с концепцией жанра М.М. Бахтина. Опираясь на широкое толкование понятия «жанр», исследователь приходит к выводу о существовании в русской литературе «усадебного текста» (в духе В.Н. Топорова {69}), повторяющего хронотоп типичной русской усадьбы. К несомненным достоинствам работы следует отнести привлечение широкого круга самых различных источников и достижений разных дисциплин, вплоть до экономики и географии. Щукин не придерживается заявленного во введении пути исследования от реального усадебного парка, на первичном уровне объединяющего природное и культурное начала, к более обширному пространству усадьбы, а затем к поэтике и мифологии усадебного текста, а начинает с обзорного рассмотрения образа сада («вертограда») в фольклоре, древнерусской литературе и литературе Нового времени. Но подобное нарушение самим автором установленных законов лишь идет на пользу монографии, позволяя правильно расставить акценты и продемонстрировать, что в исследовании, преимущественно базирующемся на текстах Тургенева и Гончарова, центральным объектом изучения является литература и творимый ею миф.

Формы развития этого мифа – объект исследования в монографии историка литературы Е.Е. Дмитриевой и театроведа О.Н. Купцовой {70}. Динамическая составляющая, как и антиномичность изучаемого явления, отражена в /363/ самом заглавии книги: «Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай». Авторы не случайно начинают предисловие с сообщения о том, что интерес к усадьбе носит для них во многом биографический характер и вытекает из опыта работы в музеях-усадьбах: А.С. Пушкина в Михайловском (Дмитриева) и А.Н. Островского в Щелыково (Купцова). Своего рода «взгляд изнутри» в данном случае оказывается очень продуктивным, так как позволяет задаться вопросом о том, «почему усадьба обладает поразительным свойством обращать ежеминутное, ежедневное событие, переживание – в легенду и, вместе с тем, оставлять зримым и ощутимым сам процесс возникновения этой легенды» {71}. Усадьба рассматривается в монографии как «культурный текст», обладающий рядом «инвариантных свойств» и способностью к порождению текстов других типов: литературных, философских, изобразительных и т.д. В то же время, авторы монографии анализируют не только процесс создания субтекстов, но и обратное влияние: «Если пытаться как-то определить жанр настоящего исследования, то это скорее всего достаточно свободное размышление филолога и историка театра о том, какую роль сам факт существования усадьбы сыграл в русской культуре, литературе, театре. И вместе с тем, это попытка проанализировать обратный процесс: как литература, театр, философия формировали усадебный быт и реальное усадебное пространство и сам способ проживания в усадьбе» {72}. При постоянном учете взаимовлияния и взаимопроникновения пространства усадьбы и текста и/или мифа о ней, исследование движется от анализа семиотического уровня смыслообразования отдельных составляющих этого текста к выявлению структурной типологии. Миф об усадьбе исследователи возводят к мифу о золотом веке, справедливо отмечая, что мода на исследования усадьбы, появившаяся в начале 1990-х, – это попытка создания «легендарного континуума на фоне исторического дисконтинуума существования русской усадьбы» {73}. В исследовании рассматривается ряд оппозиций, характеризующих миф об усадьбе и отраженных в названиях глав (город и деревня, пространство Бога или дьявола, рай утраченный и обретенный, хозяин и гость, и т.д.). Монография охватывает период с начала формирования усадебной культуры в XVIII в. до ее полного разрушения в XX в., но принцип изложения материала не хронологический. Наблюдения и выводы структурируются при помощи выявления наиболее значимых составляющих усадебной жизни, как временных, так и пространственных (аллея и прогулка, театр и усадебный праздник и т.д.). Авторы монографии выходят на уровень серьезных обобщений, важных для понимания целого пласта европейской культуры (например в главе о философской основе смены садовых стилей), и в то же время делают меткие наблюдения и обоснованные частные выводы, демонстрирующие новый взгляд на классические произведения {74}. Особое внимание уделяется театрализации усадебного быта как отражению мифа и одновременно способу его сотворения, что не удивительно, учитывая профессиональные интересы одного из авторов книги. Представляется, что на современном этапе разделение истории и типологии русской дворянской усадьбы и мифа о ней невозможно, и потому предложенный Дмитриевой и Купцовой подход к изучению этого объекта кажется перспективным. /364/ 

Новое литературное обозрение. 2005. № 75/5. С. 348-375.
© А.В. Ананьева. 2005 г.
© А.Ю. Веселова. 2005 г.