Борис Соколов. Жребий Баженова

Василий Иванович Баженов: Письма. Пояснения к проектам. Свидетельства современников. Биографические документы / Сост., вступ. статья и примеч. Ю.Я. Герчука. Серия "Мир художника". М.: Издательский дом "Искусство", 2001. 304 С.

Имя Баженова, придворного и опального архитектора, автора несохранившихся проектов и разрушенных дворцов, вернувшегося на родину членом Болонской и Флорентийской академий, чтобы познать "нещастной жребий" зодчего-"москвитянина", стало обрастать легендами еще в эпоху романтизма. Мифологизация баженовского творчества продолжилась в научных исследованиях послевоенного времени, авторы которых приписывали архитектору большинство необычных, а тем более псевдоготических анонимных построек русского неоклассицизма. "Романтический вызов" Баженова, загадка его стиля стала затем поводом для многочисленных расшифровок, поисков скрытых символов. Запас легенд о зодчем, "повесившемся в беседке", о подземных ходах и "римских термах" Царицына настолько велик, что оказалось возможным провести даже их классификацию {1}.

Противоядие от архитектурного мифотворчества — знание первоисточников, позволяющее отделить события документированные от предположительных, а эти, в свою очередь, от легендарных и маловероятных. Кроме того, характер художника и дух его творчества отражаются в манере мышления, в своеобразии речи, в наивных хитростях и многозначительных оговорках пишущего, в восклицаниях и умолчаниях. Возможность непосредственного, свободного от исторических фантазий погружения в мир Баженова читатели получили с выходом в свет рецензируемого сборника.

Его длинное название — "Василий Иванович Баженов: Письма. Пояснения к проектам. Свидетельства современников. Биографические документы" — напоминает о трудности собирания (и отбора) текстов, рассыпанных по метрическим книгам, служебным запискам, строительным сметам и частным письмам. Многолетняя и кропотливая работа, проделанная Ю.Я. Герчуком, составителем и комментатором сборника, позволяет познакомиться с 297 документами. Они публикуются целиком либо в касающихся Баженова выдержках, причем с максимальным сохранением орфографии и пунктуации оригиналов.

Позиция Ю.Я. Герчука в спорных и неясных вопросах — авторство проектов, баженовская "готика", влияние масонства на творчество архитектора — сдержанная, почти аскетическая. Касаясь проблем атрибуции в содержательной вступительной статье, он не считает возможным приписывать Баженову до выяснения новых обстоятельств ни храм в Быкове, ни проект Михайловского замка (30-33). Интересно, что в последнем случае "новый этап документальных разысканий", о котором пишет публикатор, уже начинает давать свои результаты. Архивная работа сотрудников музея "Михайловский замок", проделанная за последние годы, показала, насколько значительной была роль Баженова на первых этапах проектирования петербургского ансамбля {2}.

Собранные вместе, тексты дают широкую и во многих подробностях неожиданную картину творчества Баженова. Так, становится очевидным наличие в его работе и теоретической мысли нескольких ведущих, повторяющихся мотивов. Один из них, связанный с проектами и теориями французских учителей и современников Баженова, — "живая" архитектура, восприятие здания, толщи его стен и фундаментов, его покрытий и украшений как развивающегося, живущего особой жизнью организма. Здание вырастает из земли к небесам, показывая логику своего развития через переход от "диких" к классическим формам. Отсюда стремление Баженова поставить проектируемый Екатерингофский дворец на развалины "древнего дианнина храма" (с. 50), дать фундаменту усадебного дома Н.И. Тишинина в Тихвине-Никольском "пещерную регулу" (55), представить народам "восставший из недр земных новой Кремль" (75), обделать царицынские берега "в виде rocher [скал], чтоб казалось въезжая на оную, как обросшая сверху дерном натуральная профиль" (136). Баженовские тексты обнаруживают удивительное чувство материала, переживание неказистых кирпича и извести как плоти и крови архитектуры. Он проектирует особый архитекторский мундир цвета серого строительного раствора с камзолом "кирпичного цвета" (245); заботится о том, чтобы "гнилые соки" болота "не подходили в строение" (52); при осмотре плохой кладки замечает, что сырцовая глина содержала "земляные соли, дрязг, слизь", вследствие чего кирпич "немощен и с известью недруг", "против северных ветров трус и к понесению тягости слаб", получает от мороза "чахотку", лежит "сух, печален и сыплется", а затем "делается и прахом" (182). Физиология здания в этих заметках перерастает в натурфилософию.

Другая баженовская тема — ансамбль гигантского, едва ли не всемирного размаха. Проект Екатерингофского дворца, окруженного системой площадей и каналов, включал Амфитеатр с числом колонн, "сколько у нас есть городов", предназначенных для их гербов (50). Чертежи так называемого "Смольного института" (по мнению Ю.Я. Герчука (13), это проект Каменноостровского дворца, предназначавшегося для юного Павла) уже достигают размаха будущего "Кремлевского строения". Перестройка зданий старых приказов, обернувшаяся пересозданием Кремля, должна была не только обновить вид "обветшалого и нестройного града", но и дать пример просвещенного памятника, заставляющего "народы Европейские" забыть семь древних чудес света и "красы собственных великолепностей" (75). На предложение дать проект для возобновления сгоревшей в 1796 году Галерной гавани Баженов откликается созданием шести вариантов "величавейшего" ансамбля с сетью каналов, островками, представляющими "приятность зеленеющего сада", с лавровыми деревьями на крышах "вместо обыкновенных франклиновых отводов или железных прутов", с бастионами, механическими воротами и каналом, идущим через весь Васильевский остров к Адмиралтейству (175-179).

Еще один волновавший архитектора образ — гигантское здание, напоминающее город (или даже государство) и по своему виду, и по комплексному назначению. Нижний этаж Кремлевского дворца отводился под архивы, склады и "для колодников где они есть", второй "для канцелярских нижних служителей". Третий этаж Баженов, ссылаясь на указание императрицы о том, чтобы "судьи секретарей, а сии других из своих мест видеть могли", снабжает открывающимися вниз окнами, "в кои секретари на их подчиненных будут смотреть, и через приведенный туда колокольчик их к себе звать будут" (67-68). Четвертый, парадный этаж дворца топографически располагался на вершине управленческой иерарахии. Этот социальный проект сказался и на устройстве царицынского Хлебного дома: здесь мы видим громадное здание, вбирающее в свои округленные недра все работы и их исполнителей; единообразные готические своды, подчеркивающие строгость обстановки; внутренние окна второго этажа, дающие возможность наблюдать то, что происходит в нижних помещениях. Городок-коммуну представлял собой и проект "квартала для рабочего народа" Новгородской парусиновой фабрики: "по 10-ти человек в комнату помещается свободно", поэтому постройка в два этажа должна была вмещать 3440 рабочих (173-174).

Баженовский стиль мышления — воспламененная фантазия, которая порождает идеальные, часто не соответствующие задачам проекты. В эпоху "Кремлевского строения" он горячо просит неустановленного петербургского знакомого, "чтоб ее от трудов отвесть и чтоб было то мне отдано", подразумевая Екатерину II. Увидев в заказе на проект Галерной гавани возможность приложения "разных идей", архитектор работает лихорадочно, создавая шесть вариантов проекта за десять дней, и предлагает воплотить его хотя бы отчасти: "а между тем прожект мой может лежать в архиве" (176).
Личность архитектора, соединявшего в себе самосознание гения и страхи подневольного ремесленника, была полна мучительных противоречий. Он не умел и не считал нужным обращаться с заказчиками, императрицей, чиновной машиной в духе Просвещения — легко и изящно, сохранять благопристойность при плохих обстоятельствах, как это удавалось, например, Н.А. Львову. Грубые, плебейские перебранки Баженова с высоко ценившим его московским меценатом П.А. Демидовым ("я де не алтынник, да и не меньше тебя куриозник") привели к озлоблению и жестоким долговым преследованиям со стороны последнего, от которых архитектор не избавился до самой смерти. "Некакие эхи", яростно опровергаемые Баженовым по поводу кремлевского проекта, тянулись за ним и далее. В царицынский период он осмеливается жаловаться Екатерине (разумеется, к большой невыгоде для себя), что присланный из Петербурга британский садовый мастер Френсис Рид намерен вырубить разросшиеся деревья и уничтожить виды, хотя по красоте "едва ли в самой Англии таковое место найдется" (156). Позднее Баженов доказывает достоинство архитектурного искусства портовому начальству Кронштадта, недовольному всего лишь тем, что у лесного сарая нет запоров, лебедок для погрузки, а крыша быстро проржавела. Он завершает свой обширный памфлет строками Сумарокова и заявлением, что у него есть дела важнее, "нежели каковые суть кронштадтские, почитаемые изящными зданиями, сарай, казармы, кухни и нужники матрозские" (167-172). Несоразмерность причины и следствия здесь напоминает не униженные рапорты XVIII столетия, а испуганную и гневную "Четвертую прозу" Мандельштама. Удивительные характеристики дали своему брату по масонской ложе допрашиваемые по делу Н.И. Новикова: "видели, что он многое врал и говорил своих фантазий, выдавая за учение орденское"; "Бажанов фанатик, которому кажутся небылицы" (217, 220). Последние слова принадлежат самому Новикову и заставляют задуматься о том, насколько далеко творческая фантазия архитектора могла выходить за рамки "орденского учения".

Соперничество с заказчиком за первенство в проекте, видимо, и привело к краху большинство баженовских замыслов. Екатерина не могла не понимать, что положение дел, когда "свободными и всегда вольными хитрецами не повелевают чины не военные, ни гражданские" (74), бросает вызов ее воле и программе "государственного" Просвещения. Она использует талант и азарт Баженова для демонстрации своего строительного размаха в "Кремлевском строении" (118) и старательно дозирует скудные средства, выделяемые на создание Царицына, хладнокровно запрещая то отделку интерьеров, то начало строительства новых павильонов, разрешения на которое нервно запрашивает "ее" архитектор (132-137). В Царицыне, строившемся десять лет вместо реально требующихся четырех-пяти, Баженов оставляет не только здоровье и благосостояние, но и душевный покой. Его обращения к Екатерине из гордых наставлений ("художник должен быть волен и не отягчен бедностью" (67)) и сварливых упреков ("но своих кирпишных заводов делать повеления не воспоследовало; а кирпич бы свой стоил в половину" (149)) постепенно превращаются в горькие мольбы. "В селе Булатникове дворец... к концу приходит; также приходит и мне конец", пишет он к А.А. Безбородко за год до визита императрицы. "Худой характер", "анбициозность" архитектора, который тем громче заявлял о своей высокой роли, чем меньше был в ней уверен, отразили промежуточное положение Баженова: он один из первых архитекторов Европы и в то же время раб распоряжений, которые "столько же разумны, как тридцати саженные бревна" (97).

Но контраст между "вольными мыслями" и требованиями заказа, между европейскими новшествами и старорусскими традициями подарил Баженову то соединение фантастических форм и архитектурной логики, ту ослепительную оригинальность, которой не было ни у его соученика Старова, ни у "заархитектора" Казакова, который потерпел творческий крах, пытаясь в проекте гигантского царицынского дворца продолжить "необыкновенную работу" учителя. Не удивительно, что настоящей школы архитектор, вопреки желанию преподавать в Академии художеств или открыть "маленькую партикулярную академию", не создал. П.И. Кубасов, которого архитектор называет среди тех, "кои и после смерти моей останутся с несколькими моими мыслями", через пять лет по баженовской просьбе уволен, "ибо он хоть и прилежен, но туп в понятии" (187, 275); помощники уходят по скудости жалованья, увольняются за "нехождение", а Дмитрий Баженов, брат архитектора— даже за то, что "находится в худых поступках".

Читая письма Баженова, полные жалоб на безденежье, неуважение и злой рок — "разве кремлевские контрофорсы осадкою своею все у меня отняли" (204), трудно отрешиться от множества ассоциаций. Вспоминаются схожие творческие судьбы: самоубийство М.С. Березовского, члена Болонской филармонической академии, по возвращении в Россию не нашедшего применения своему таланту; ссылка А.Л. Витберга, строителя храма Христа Спасителя, оклеветанного своими же подрядчиками; стена молчания вокруг К.С. Мельникова, до последних дней своей жизни создававшего новые идеи, но признанного лишь за рубежом. Вспоминается и печальный конец первого поколения русской интеллигенции: распад дружественных кружков, авдотьинское затворничество Новикова, запоздалые милости Павла. Завещание архитектора, впервые полностью публикуемое в сборнике, выражает не только трогательную веру в прежние идеалы (он оставляет своим сыновьям книги Фомы Кемпийского, Мейсона и Арндта, почитаемые масонами), но и смирение перед участью русского художника. Баженов советует детям не строиться ("совершенно от строения раззоритесь), просит погребения с "трезвым священником одним" и надгробия с надписью, "чтоб прохожий не трогал праха, под ним лежащего" (228-229).

Сборник на многие годы останется настольной книгой исследователей русского Просвещения. Время позволит дополнить публикуемые материалы и расширить их истолкование, но едва ли потребует отказа от предлагаемой концепции и точных, исторически обоснованных комментариев. Это часть насущной источниковедческой работы, которая создает основу для более содержательной, точной в выводах и связанной с международным контекстом истории русской архитектуры.


Наше наследие, № 63-64, 2002. С. 202-203.
© Б.М. Соколов. 2002 г.

--------------------------------------------------------
1 Алехина Е.Ю. Мифы и легенды Царицына // Царицынский научный вестник. Материалы научной конференции памяти В.И. Баженова (4-5 ноября 1999 г.). М., 2002. С. 149-166.
2 Пучков В.В. В.И. Баженов и Михайловский замок в Петербурге: Новые материалы // Царицынский научный вестник. С. 96-106.