Борис Соколов. Сады в прозе Серебряного века // Сологуб, Кондратьев. 2

 

"Сады Серебряного века". Фрагмент будущей книги

Глава 1. ОБРАЗ САДА В ЛИТЕРАТУРЕ КОНЦА XIX — НАЧАЛА ХХ ВЕКА
1.1.4. ПРОЗА И ЭССЕИСТИКА РУССКОГО СИМВОЛИЗМА

 


Попытка создания серьезного, скорбного и вместе с тем таинственного образа усадьбы —повесть Сологуба "Старый дом", также включенная им в "Книгу стремлений". Здесь медленно и подробно описывается день усадебной жизни, в которой участвуют три женщины — бабушка, мать и сестра Бориса, юноши, которого они с трепетом ждут домой каждый день и час. Вид усадьбы обычен:

Когда-то этот дом был выкрашен в лиловый цвет и уже давно полинял. Его крыша, когда-то красная, стала темно-бурою. Но столбы террасы были еще совсем крепки, и беседки в саду целы, и Афродита в кустах. А пруд ряской затянуло.

Их день состоит из четырех частей: "в четыре темпа был размах качелей от заревой радости к притинной высокой печали. "Заревая радость, — раз, — яркая дневная печаль, — два, — заревая радость, — три, белая ночная тоска, — четыре".
Младшая обитательница усадьбы, Наташа, просыпается "по заре бледно-розовой, когда влажные никнут ветки на березах, весело-стройных, стройно-белых, в саду перед окнами, за песочной куртиною". Она идет на террасу и долго ждет Бориса. В саду смешиваются цвета и ароматы, в них утопает статуя богини любви.

В саду благоухали сладко, страстно и наивно розы. У самой террасы возносили они к озарениям с неба свои напряженно-алые улыбки, ароматную нестыдливость своих мечтаний и желаний, невинных, как все было невинно в первозданном раю, невинных, как невинны на земле только благоухания роз.
На куртине пестрым ковром раскинулись белые табаки и алые маки. За куртиною в зелени белел мрамор Афродиты как вечное пророчество красоты среди зеленой, влажной, благоуханной, звучной жизни этого мгновенного дня.


Девушка совершает языческую молитву садовой Афродите, и слышит от "прекраснейшей и самой страшной из богинь" утешительное "да".

Долго всматривалась она в безмятежно-прекрасное лицо богини, все еще далекой от нашей скучной, чахлой жизни, и в ее вечно юное тело, нестыдливо обнаженное, неложную сулящее радость освобождения. Розы алели у строгого пьедестала. Они примешивали очарование своих недолгих алых благоуханий к очарованию вечной красоты в этом нежно розовеющем мраморе.
Тихо, тихо сказала Афродите Наташа:
— Если он придет сегодня, я вложу в петлицу его тужурки самую алую, самую милую розу. Он смуглый, и глаза у него черные, — о, самую алую из твоих роз!
Улыбалась вечная, придерживая дивными руками края ниспадающего на колени тихими складками покрова, и говорила беззвучно, но внятно:
— Да.
Вечное “да” всякому сказыванию жизни, улыбка вечной иронии, улыбка прекраснейшей из богинь и самой страшной из них. И опять сказала Наташа:
— И сплету себе венок из алых роз, и косы распущу, мои черные, мои длинные косы, и венок надену, и буду плясать, и кружиться, и смеяться, и петь. Чтобы утешить его, чтобы обрадовать его.
И опять говорила ей вечная:
— Да.
Сказала Наташа:
— Ты его помнишь. Ты его узнаешь. Вы, боги, все помните. Только мы, люди, забываем. Чтобы разрушать и творить, — себя и вас.
И в молчании белого мрамора вечное, внятное было “да”. Ответ, всегда утешающий. Да.

Встав поздним утром, бабушка идет к своему месту ожидания.

Там, недалеко от сада, под тенью старой развесистой липы стоит скамейка, — когда-то покрашенная в зеленый цвет доска на двух столбиках. Отсюда видна дорога, и речка, и сад, и дом.
Елена Кирилловна садится на скамейку. Смотрит на дорогу. Сидит тихо, маленькая, худенькая, прямая. Ждет долго. Потом начинает дремать.

Последней выходит в сад мать.

Ни на что не глядя, ни белой Афродиты не видя, ни ее алых роз, идет в ту беседку, высокую над углом забора, из которой видна дорога. Над беседкою кровелька в четыре ската зеленеет железная, а от любопытных глаз суровое полотно занавесок с красною обшивочкою. [...] Солнце жарко целует ее тонкие руки, но они лежат неподвижно на широком лиловато-сером парапете беседки. Ярко, зелено и многоцветно все в полях, — но ее глаза прикованы к серой пыльной змее, разлегшейся на просторе полей.
Если так ждут, неужели Боря не придет?

После завтрака, во время чтения газет, наступает кризис этого заговора молчания. Наташа смотрит на внезапные слезы матери и отчеканивает: "Ведь ты же знаешь, мама, что Борю повесили еще в прошлом году!".
Теперь на садовую богиню смотрит Софья Александровна. Она сама напоминает статую —окаменевшую Ниобею.

Глаза у Софьи Александровны широко открыты, сухи, в них ужас, и глубокие пламенники в их слишком черной глубине горят безумно. Она повторяет беззвучно, глядя прямо в Наташины глаза:
— Повесили!
Садится на свое место, смотрит жуткими глазами на белую Афродиту и на алые розы у ее ног и молчит. У нее белое лицо и алые губы, лицо неподвижное, и губы крепко сжатые, в немигающем взоре ее черных глаз затаилось безумие.
Перед изваянием вечной красоты, перед благоуханием мгновенно-торжественных роз она каменеет образом вечной скорби неутешной матери.


Оказывается, в усадьбе каждый день повторяются одни и те же слова и события. И Наташа, и Борис "ходили в революцию". Но ей повезло — не дошла очередь бросать бомбу, Борис же стрелял в кого-то, схвачен, и несмотря на мольбы матери, казнен.
Девушка вспоминает туманные ночи в березовой роще, где пели "Интернационал" и обещали не щадить своей жизни ради народа. "Девушки и мальчики", белые в лунном свете, напоминают "тихих мальчиков" из "Творимой легенды". Сологуб создает картину религиозной веры и культового жертвоприношения.

И белоствольные кудрявые березки, и молочно-белая застывшая в холодном небе луна, и белая, серебрящаяся, примятая детскими коленками трава, — все тихо, все молчит и слушает чутко. Все окрест чутко и торжественно слушает, как эта дети, светлые, облитые прозрачным серебром холодного лунного мерцания, склонив на траву колени, подняв к пустынно-ясному небу горящие темными кругами на бледных лицах глаза, поют, повторяя слова вслед за высоким, слишком полным молодым человеком, лицо которого темно и взоры упрямо прикованы к земле. Повторяют:

В Интернасионале
Объединится род людской!

Чужестранное, нерусским звуком взятое слово звучит, как высокое, святое наименование обетованной земли. Новой земли под новыми небесами. Земли, в которую верят, земли, без благочестивой мечты о которой и жить нельзя.
Когда замолк гимн, от земли до небес простерлось молчание, святое и торжественное. Как в храме нового, неведомого культа, в таинственный миг жертвоприношения.

Наступает вечер. Меняется небо, сад и настроение трех женщин.

Но вот уже вечереет. Солнце низко и багрово. Оно смотрит людям прямо в глаза, словно, издыхая, о жалости молит. От речки веет прохладою и смехом белых русалок. [...]
Старый дом опять расправляет и раскидывает далеко свои смятые грубым днем темные тени. Окна его загораются заревою алою радостью.
Томно пахнут в далеких аллеях левкои. Розы по заре еще розовее и благоуханнее. Вечная, розовея нагим мрамором дивного тела, снова улыбается Афродита, роняя одежды движением, пленительным, как прежде.

Ритуал ожидания сменяется ритуалом оплакивания, свершаемом у пруда в старом парке.

И опять, как по заре утром, ждут своего Бориса три женщины в старом доме, на краткое время счастливые в своем безумии.
Ждут и говорят о нем, пока из-за деревьев темного леса не поднимет своего вечно-опечаленного лика холодная луна. Мертвая луна над белым саваном тумана.
Тогда они опять, все трое, вспоминают о том, что Боря повешен, и сходятся к затянутому ряскою пруду плакать о нем.

Одетые в черные плащи, они, подобно прорицательницам, говорят от имени погибшего Бориса, а потом идут на поляну сходок и плачут там. "Их стенящие вопли переходят наконец в протяжный, дикий вой, слышный далеча окрест". На этом страшном обряде кончается суточный круг жизни в старой усадьбе, чтобы на рассвете начаться снова.
Образ парка, создаваемый в повести, сложнее, чем в других произведениях Сологуба, а смена настроений и попытки музыкальной ритмизации сближают ее с поэзией Аненнского и Блока. Эмоциональная география усадебного пейзажа, мотив вечного ожидания, "мертвой игры", превращение обычной жизни в пугающий и символический ритуал — новые и ценные качества повести "Старый дом". Образ усадьбы-Элизиума, где Афродита стала зловещим символом вечного зова в неизвестное, достигает высоты обобщения, сравнимой с прозой Чехова и Бунина.

 

                                                         *     *     *



Образу таинственной усадьбы посвящена повесть А.А. Кондратьева "Сны", которая написана в европейской эмиграции, после Второй мировой войны, но продолжает традиции русского символизма. Александр Алексеевич Кондратьев, в 1907 году получивший приз конкурса журнала "Золотое руно" "на тему "Дьявол"", создал особый способ мифологического повествования. И.Ф. Анненский, у которого Кондратьев учился в гимназические годы, писал о его повести "Сатиресса": "Так приятно побыть часок среди гамадриад и панисков, которые, может быть, еще не читали даже "Смерти Ивана Ильича"" {5}. Цельность и гармоничность фантастики Кондратьева отмечал и Блок: "Всегда в пределах гармонии, не навязывается на тайну, но таинственен и глубок. Он — страна, после него душа очищается" {6}. Уникальность метода Кондратьева — в спокойном, точном и почти бытовом повествовании об ирреальном ("На неведомом острове"), выстраивание двух планов — реального и фантастического ("На берегах Ярыни"), рассчитанного, художественно подготовленного проникновения одного мира в другой ("Сны").

Герои повести "Сны" задаются вопросами об отражении реальности в сновидениях и сновидений в реальности. Рассказчик — только свидетель их переживаний и судеб, сам он никаких вещих снов не видит. Цельная картина "сонной страны" собирается из осколков — рассказов разных людей и лет. Центром этого мира снов оказывается загадочный замок в парке и его владельцы.
История начинается с появления в доме эстета и музыканта Федора Николаевича Гоша акварельного пейзажа с изображением замка.

Я подошел ближе к висевшему на стене пейзажу и стал его разглядывать. Там изображена была каменная терраса, белые ступени которой сходили к воде, по направлению к зрителю. Зеленоватые бронзовые курильницы стояли по уг¬лам мраморной балюстрады. Два такого же цвета филина глядели из ниш в стене по обе стороны лестницы. Дальше был старый разросшийся парк, из-за деревьев которого были заметны верхняя часть фасада и островерхие башни дворца или замка.

Этот пейзаж умершего художника Степанова почему-то очень взволновал Гоша. На вопрос рассказчика он отвечает:

Ах, Господи, да потому, что я с рогами на голове подплыл к этим ступеням, взбежал по ним на террасу и имел даже время оглядеться по сторонам. И все тогда было так, как здесь нарисовано!

Оказывается, Федор Николаевич участвовал в "сатанических" вечерах своего приятеля композитора Арбузова. Однажды, уйдя от него раньше, но успев выпив какое-то снадобье, подмешанное в кофе, он уснул и увидел себя вместе с Арбузовым в таинственном и страшном месте.

Мы шли с ним краем заросшей местами травою очень широкой дороги, окаймленной по сторонам высоким старым лесом. Как теперь, помню маленькую подробность: влево от нас на широкой просеке лежало, дымясь, несколько поваленных древесных стволов, очищенных от ветвей и местами тлеющих. В то же время мы заметили одиноких волков, перебегавших порой дорогу то позади нас, то перед нами.
Желая, может быть, уйти от этих животных, мы свернули с большой главной дороги на дорогу не столь широкую, пробитую в песчаном лесном косогоре. По сторонам тоже стояли высокие толстые деревья, несколько напоминая собой старый, запущенный парк. В обрывах косогора по краям дороги виднелись верхушки каменных арок, засыпанных почти доверху песком и землей. В отверстия этих арок, как в поры, прятались волки, встречавшиеся нам по пути. Некоторые из них снова выползали оттуда и глядели нам вслед
.

Сновидение героя подробно и осязаемо, словно галлюцинация. Тлеющие деревья, волки в норах засыпанных арок — странное смешение культурного и одичавшего пейзажа. Дальше они попадают в парк и тут же становятся жертвами колдовства.

Не помню, как очутились мы уже в несомненном парке, с аллеями, лужками и красиво расположенными группами малознакомых деревьев. Встретившиеся нам слуги, лиц которых, как это часто бывает во сне, я не помню, окружили нас, разделили и повели по направлению к находившемуся поблизости замку, тому самому, что виден и на этюде.

Просто и спокойно описаны события, странностью и трагичностью напоминающие приключения на острове Цирцеи. Улыбка писателя мелькает в замечании о сходстве волшебника с Федором Сологубом, чье мрачное бритое лицо с бородавкой на щеке, так же как и прозвище " колдун", были в 1910-е годы известны всему Петербургу.

Тут кто-то незримый сказал мне, что хозяин замка — волшебник и чародей. Арбузова провели к нему раньше меня и вывели, вероятно, в другие двери, так как я его там больше уже не видел, а лишь потом слышал, что он был превращен волшебником в борова, заколот, зажарен и отдан кому-то на съедение. Порою мне даже кажется, что я слышал издали его отчаянный крик, напоминающий предсмертный визг убиваемой свиньи. Наступил и мой черед. Меня ввели в небольшую комнату второго этажа, где сидел кто-то старый, седоватый, небольшого роста, одетый в серый расшитый халат и цветной колпак или ермолку. У него было, помню, некоторое сходство с поэтом Сологубом. Но долго рассматривать его мне не пришлось. В комнату внесли зеркало в серебряной затейливой оправе, и старик предложил мне в него поглядеть.

Понимая, что смотреть в зеркало нельзя, Федор Николаевич все же бросает на него взгляд и немедленно превращается в оленя. После этого он проводит долгое время на пастбище, подробно рассматривает парк, а затем чуть не становится жертвой псовой охоты. Дочь колдуна скачет за ним на коне со своими борзыми. Описание парка все так же подробно — Гош вспоминает даже беседку, не изображенную на акварели Степанова.

Когда собаки находились уже совсем близко и стали, стараясь меня окружить, заскакивать с обеих сторон, я бросился в озеро, изображенное на этом этюде, и поплыл мимо островка с беседкой, на картину не попавшего, по направлению к белой террасе. Помню, как становились все ближе ко мне вот эти филины в нишах. Под нишами же находились железные кольца для привязывания лодок. Видите, они тоже здесь нарисованы. Помню, как застучали под копытами моими мраморные ступени белой террасы, куда я взобрался, выйдя из воды. Отряхиваясь, я увидел каменную скамью по ту сторону перил. Вот в том углу она была слегка расколота и покрыта зеленым бархатным мхом. Это отсюда не видно. По ту сторону террасы и вокруг нее росли какие-то странные розы с темноватыми ободками на лепестках.

Приближающиеся статуи филинов (украшение, типичное не для старинных замков, а для фасадов петербургского модерна), стук копыт по ступеням, расколотый угол скамьи, розы с темными ободками, — греза по-прежнему реальна и угрожает гибелью. Амазонка уже взмахнула копьем, но герой-олень догадывается взглянуть в ее полированный щит. Зеркало вновь оказывает магическое действие.

К левому боку у нее был прикреплен небольшой блестящий металлический щит, а в правой руке было копье. Приблизившись ко мне, охотница замахнулась было этим копьем, но в то же мгновение какая-то тайная сила заставила меня взглянуть в ее сверкающий, как зеркало, щит.
Едва я туда взглянул, как зеленые холмы, небо и лес заплясали у меня в голове. Я почувствовал что-то, похожее на электрический удар, и упал без сознания. Последней моей мыслью было то, что прекрасная дочь колдуна не пожелала меня убить и отпускает на волю
.

Вскоре Гош узнает, что Арбузов внезапно умер от паралича сердца. После встречи с акварелью неизвестного ему художника он полностью уверяется в реальности виденного места. Все его мысли — о способах медитации, позволяющих вновь попасть в таинственный парк. Гошу удалось выяснить, что этюд Степанова написан "не то в Волынской, не то в Подольской губернии". Это автобиографический штрих — в 1920 — 1930-е годы Кондратьев подолгу жил в имении своей жены Дорогобуж под Ровно. Видимо, парк художника Степанова списан с этого и окрестных имений Подолья.
Перебирая способы управления собственными снами, Гош рассказывает о знакомом художнике. Он в своих снах посещал шабаши в храме Сатаны и встречал там красивую девушку, также проникшую в святилище при помощи сна, а не ведьмовских снадобий. В ответ рассказчик описывает "коллективные сны", которые доказывают объективность происходящих событий. Один из них, явившийся в 1897 году, был о революции и войне в Петербурге.
Вскоре Гош делится удачным опытом: при помощи "опытного мага" он вошел в парк, но вызвать к себе красавицу не смог. Зато он начертал на перилах лестницы свои инициалы и был убежден, что они остались там и в реальности.

Острым длинным кинжалом с двумя полумесяцами на рукоятке я начертил круг на мраморных плитах террасы, встал в середине и долго звал амазонку-охотницу. К сожа¬лению, должен признаться,— напрасно. Может быть, я недостаточно твердо знал заклинания, может быть, последние были недостаточно сильны, вернее же оттого, что мне неизвестно было имя вызываемой, но она не пришла. В парке стояла ночная мертвая тишина. Даже листья не шелестели.
Луна обливала своим светом пустую террасу и кусты белых роз. И, пользуясь лунным сиянием, перед тем как возвращаться в свою повседневную жизнь, я нацарапал на перилах террасы у верхней ступеньки каменной лесенки, направо от входа, круг, а в нем мою монограмму из инициалов Ф и Г. Я знаю, что монограмма эта останется там в действительности и на долгие времена
.

Затем приходит известие о смерти Федора Николаевича, и история с "замком колдуна", казалось бы, обрывается. Во время революции рассказчик видит въяве часть своих давних снов, а некоторых, особо опасных старается избежать. Попав на Волынь, он встречает художника Остроумова, который в своих снах посещал храм Сатаны. В разговоре о снах всплывает тема разрушенной усадьбы.
Рассказчик напоминает историю одного из стихотворений Алексея Константиновича Толстого, которое написано в имении Мелас после Крымской войны. Кондратьев вновь вводит автобиографический мотив — в 1912 году он опубликовал книгу об этом поэте {7}.

Росшие по спускавшимся к морю склонам Яйлы вековые деревья были срублены занимавшими эту местность французами. Дом Перовского был разграблен стоявшими там неприятельскими солдатами. На стенах были упомянутые в стихах Толстого "рисунки грубые и шутки площадные", на украшающих комнаты статуях — следы сабельных ударов. Разбитые зеркала, выбитые стекла, переломанная мебель, ютящиеся в комнатах совы и прочие следы разрушения и запустения наполнили печалью сердце поэта и вдохновили его на создание стихотворения "Приветствую тебя, опустошенный дом, завядшие дубы, лежащие кругом, и море синее, и вас, крутые скалы, и пышный прежде сад — глухой и одичалый".

Далее Толстой описывает разоренное состояние сада. В стихотворении есть подробности, не упомянутые рассказчиком, но близко напоминающие образы повести: сова (в снах Гоша — два филина) и зеркало.

Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова
Бесшумно с зеркала разбитого слетела;
Вот в угол бросилась испуганная мышь...
Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,
Везде насилие, насмешки и угрозы;
А из саду в окно вползающие розы,
За мраморный карниз цепляясь там и тут,
Беспечно в красоте раскидистой цветут,
Как будто на дела враждебного народа
Набросить свой покров старается природа {8}.

Рассказчик считает, что Алексей Толстой уже видел опустошение усадьбы во сне — это подтверждает запись на его черновике. Но для развития сюжета гораздо важнее сама тема усадебного разорения. Она возвратится в финале повести.

Будучи художником, вы, вероятно, помните великолепный образ ползучих роз, цепляющихся за мраморный карниз окна. Но не в этом дело. Мне случилось как-то видеть записную книжку поэта, которую он имел при себе во время этой поездки. Книжка, хотя из нее и было вырвано довольно много страниц, сохранила в себе, однако, интересные авторские заметки и первоначальные наброски "Крымских очерков". И против черновика упомянутого стихотворения стояла сделанная рукою поэта приписка: "Так вот что столько раз представлял мне сон упорный!" Я полагаю, что Толстой видел во сне обстановку опустошенного дома, в котором ему впоследствии пришлось побывать.

Пока же рассказчик высказывает веру в то, что сны — это интуитивное предвидение, данное через образ. Он поясняет свою мысль, вновь используя образ зеркала.

Кто-то уподобил так называемые вещие сны отражениям в нашем мозгу надвигающихся событий. Это все равно, как если бы вы сидели у окна и смотрели в прикрепленное снаружи к раме зеркало, в котором отражаются по мере своего приближения двигающиеся по улице люди и предметы. Вы видите в зеркале идущего по направлению к вам человека ранее, нежели он поравнялся с вашим окном. Он, по всей вероятности, пройдет мимо, так что вы сможете его увидеть и непосредственно в окно, но он может, не доходя до вашего окна, свернуть в ближайшие ворота, и тогда в действительности вы его не увидите.

Остроумов признается, что и не хотел бы увидеть наяву прекрасную незнакомку своего сна, вероятно, постаревшую или даже ставшую "большевицкой сестрой милосердия". Судя по настойчивому интересу рассказчика, он подозревает в незнакомке из сна Остроумова ("Мы, обнявшись, полетели по воздуху. На ней был черный плащ с откинутым капюшоном") амазонку с собаками, игравшую столь важную роль в приключениях Гоша. Случай соединяет все сюжетные нити повести.
Заехав по делам в отдаленный угол Волынской губернии, рассказчик хочет заодно осмотреть "славившиеся в том месте своею красотой крутые берега реки и остатки большой разрушенной помещичьей усадьбы". Невеселый рассказ местного священника становится фоном этой прогулки. Теперь речь идет о разбитых зеркалах, напоминающих образ из стихотворения Толстого.

Зеркал одних сколько побито! Целиком-то в хатах не помещались. Один мужик, впрочем, трюмо у себя в клуне поставил. Зашел туда бугай, увидел свое отражение да как хватит рогами. Ну, ничего, осколки подобрали. Все в дело пошли. Мебель, конечно, растащили. Частью евреям из соседнего местечка продали, частью пожгли. За год до войны новые трубы водосточные, цинковые, пан граф к палацу поставил. Так из этих труб, маленьких трубок и посуды для перегона горилки видимо-невидимо теперь понаделали. А книг сколько было! Две большие комнаты по стенам были заставлены до самого потолка.

В "Крымском очерке" Толстого разрушение усадьбы — дело рук "враждебного народа". Кондратьев дает понять эту ассоциацию через умолчание, не упоминая соответствующих строк поэта:

Усталым путникам в палящий летний день
Еще даешь ты, дом, свежительную тень,
Еще стоят твои поруганные стены,
Но сколько горестной я вижу перемены!
Едва лишь я вступил под твой знакомый кров.
Бросаются в глаза мне надписи врагов,
Рисунки грубые и шутки площадные,
Где с наглым торжеством поносится Россия;
Всё те же громкие, хвастливые слова
Нечестное врагов оправдывают дело
.

Из разговора выясняется, что владельца замка и его дочь убили во время революции.

Нет, и его самого, и падчерицу его солдаты, шедшие с фронта, убили. Фронт-то ведь рядом был. Пока штаб тут стоял, жить еще можно было, а как начальство свое наши солдаты поскидали, совсем скверно стало. А пан граф в то время болен был и выехать не мог. Так его в постели и застрелили. Падчерица же его девица самолюбивая была и бежать не пожелала. Ну, ее и замучили, а то, говорят, сама застрелилась. С большими странностями была особа, весьма ученая и гордая. Не только меня, но и ксендза на порог палаца не пускала.

Во время экскурсии по парку сны и реальность наконец совмещаются. Священник рассказывает, что хозяйка замка действительно любила верховую езду и держала при себе ручных волков. Страшные подробности гибели хозяйки и сражающихся за нее зверей придают рассказу символическую окраску. Смерть дочери помещика напоминает гибель мифологического персонажа — амазонки, Дианы, белой сатирессы из давней повести Кондратьева.

Конь у нее огромный был, черный и злой. Крестьяне его даже за нечистую силу считали. Я раз поздним вечером с напутствия возвращался, едва-едва с ней не столкнулся. Как вихрь, пролетела. Вся в черном, на скаку не шелохнется, разве только шляпу порой поправит. Конь под ней весь в пене и храпит. А рядом с ее конем эти волки проклятые. От этих волков, хоть они и ручные были, моя кобылица чуть было меня из тарантаса не выворотила. Когда потом солдаты палац грабили и стали из конюшни коней выводить, конь этот черный одного из них передними ногами сшиб и затоптал. Другие солдаты его тут же и застрелили. Да и волкам та же участь была. Они грабителей в комнату к падчерице графской пускать не хотели.

Картина весны и разрушения, вид разбитых ворот и молодые побеги на разросшейся зеленой изгороди создают особое, суровое и элегическое настроение.

Два каменных столба со следами обколоченных гербов на них соединялись некогда железной решеткой отсутст¬вующих теперь ворот. Несколько лет не стриженная, отросшая живая изгородь тянулась кверху своими еще не зеленеющими, но с налитыми уже почками гибкими ветвями. Стояла чудная погода начала апреля. Кое-где в молодой траве виднелись маленькие цветочки.

Лаконизм и внимательный, исследующий взгляд, которым автор фиксирует зрелище руин, напоминает об усадебных сценах в прозе Чехова.

Напоминавшая высокую ламповую щетку своими коротко, почти доверху обстриженными ветками, высилась там и сям американская ель или кедр с отхваченной безжалостно верхушкой. Из груды обломков переднего фасада дворца виднелась обезглавленная, начала XVIII столетия, каменная статуя, изображавшая средневекового воина, державшего щит с графской короной на гербе. Тот же герб случайно уцелел на фронтоне. Здание было двухэтажное, сильно закопченное пожаром, без крыши и окон, с небольшими полуразрушенными башенками с обеих сторон. Вокруг валялись кирпичи, разбитые стекла, куски проржавевшего кровельного железа и осколки кафельной облицовки каминов. Высохшее персиковое деревце сиротливо жалось к стене между больших окон с выломанными рамами. В окнах верхнего этажа сквозь снятую крышу виднелось синее небо.

В картину разрушенного поместья вплетается еще один чеховский мотив. Спускаясь к озеру, спутники видят облицовку его берегов. "Крепостной труд,— счел нужным заметить по по¬воду облицовки батюшка, и мы пошли, спускаясь слегка вниз мимо не зеленевших еще кустов". Тема социальной мести и зрелище убогой жизни крестьян, которые извели балки и паркеты дворца на самогон, усложняют эмоциональный контрапункт сцены.
Как и в случае со стихотворением Алексея Толстого, автор использует не только рассказ, но и умолчания, которые должен восполнить для себя читатель. Проходя мимо голых кустов, священник поясняет: "Все розы. Еще при деде последнего владельца были насажены. Специальные сорта в оранжереях выводили. Теперь и от оранжерей ничего не осталось. Стекла в них сперва повыбивали, а нынче куски подбирают, чтобы в собственных хатах окна чинить". Мы, конечно же, должны припомнить впечатление Гоша-оленя — "странные розы с темноватыми ободками на лепестках".
Сходя к воде, рассказчик возвращается в иллюзорный мир, открытый ему друзьями.

Мы подошли к террасе над озерной пристанью. Она вся была обложена белым мрамором. Местами плиты были расколоты, местами даже вынуты, и из-под них виднелся кирпич. Перила в одном месте были обвалены в воду. Рисунок их показался мне странно знакомым. Я спустился по ступенькам, ведущим к воде, и увидел в нишах по обе стороны лестницы каменных филинов. У одного из них была отбита голова, а у другого лишь клюв. Под нишами, как и на картине художника Степанова, были большие железные кольца.

Теперь он поверил в реальность виденного во сне замка. Вспомнив последний разговор с Гошем, начертившим свою монограмму на перилах и уверенным в ее долговечности, он находит ее измененной временем и волей хозяев.

Совершенно забыв про сопровождавшего меня батюшку, я вновь поспешно взбежал по позеленевшим ступеням и стал внимательно разглядывать верхнюю часть перил балюстрады. Там я довольно скоро нашел то, что искал. Но от нацарапанной Гошем монограммы остались только следы. Она была соскоблена тоже чем-то острым. Остался нетронутым лишь круг. Около круга было написано карандашом незнакомым мне почерком, как будто женской рукой, одно только слово: "Nolo" ("Не хочу")...

Послание девушки-амазонки обращено и к нежеланному пришельцу, и к миру. Тем же самым "Nolo", вызовом жизни и людям стала ее жизнь и ее смерть. Уйдя в рассказы, сливаясь со сказкой о замке волшебника и мифом о Диане, образ всадницы превращается в "творимую легенду", более выразительную, возвышенную и героичную, чем персонажи и чудеса "колдуна" Сологуба.

Кондратьев виртуозно направляет рассказ от реальности (натурный этюд Степанова) в гущу снов, затем к попытке медиумического ("не совсем во сне", как говорит Гош) проникновения в мир усадьбы, попытке, отвергнутой хозяйкой, и, наконец, снова к реальности, но страшно измененной временем и непредвиденными событиями. Образ усадьбы складывается из трех малых образов — акварель, сон, руины. Ни один из них не полон, и все напоминают о столь важном для повести мотиве зеркала. Рассказчик говорит еще об одном зеркале будущей реальности — о своих снах, рисующих восстания и войны. Он философски замечает: "Многое из виденного мною во сне в 1897 году, например трупы убитых в Круглой зале Таврического дворца или войска в иностранной форме на Забалканском проспекте, оказалось несбывшимся, но из этого еще не следует, что события эти никогда не случатся". Зеркало, отразившее волшебную усадьбу, находится в некой связи с зеркалом, показавшим "войну в Петербурге". И эти два образа скрещиваются в "точке схода" — зрелище разрушенной усадьбы и посмертном письме ее хозяйки.

Повесть Кондратьева, впитавшая весь его писательский опыт, воскрешает эстетику скрытого символизма, опирается на емкие, домысливаемые читателем образы-символы. Свободная от эмигрантской ностальгии и сентиментальности, повесть "Сны" возвращается к чеховской простоте и становится художественным реквиемом усадебному миру России.

 

© Б.М. Соколов, 2008
----------------------------------------------------------
5 См.: Седов О. Мир прозы А.А. Кондратьева: мифология и демонология // Кондратьев А.А. Сны. СПб., 1993. С. 12-14.
6 Блок А. Записные книжки. С. 84.
7 Кондратьев А. Граф А.К. Толстой. Материалы для истории жизни и творчества. СПб., 1912.
8 Толстой А.К. Стихотворения. Царь Федор Иоаннович. Л., 1958. С. 112-113.

 
© Б.М. Соколов - концепция; авторы - тексты и фото, 2008-2024. Все права защищены.
При использовании материалов активная ссылка на www.gardenhistory.ru обязательна.