Борис Соколов. Сады в поэзии Серебряного века // Путь к символу

 

"Сады Серебряного века". Фрагмент будущей книги

Глава 1. ОБРАЗ САДА В ЛИТЕРАТУРЕ КОНЦА XIX — НАЧАЛА ХХ ВЕКА
1.2.2. Поэзия: Путь к символу



В поэзии Владимира Сергеевича Соловьева, которая так много значила для петербургских символистов первого поколения, сад занимает скромное место. Визионерские образы горнего мира были для него пронизаны стихиями — лазури, света, цветов. Вместо цельного образа Рая Соловьев создал философский символ "нездешних цветов":

Эти звезды мне стезею млечной
Насылают верные мечты
И растят в пустыне бесконечной
Для меня нездешние цветы.
И меж тех цветов, в том вечном лете,
Серебром лазурным облита,
Как прекрасна ты, и в звездном свете
Как любовь свободна и чиста!

В мистической "Песне офитов" иерофанты "венчают белую лилию с красной розой", соединяя страстное и целокупное начала. Царица-София бросает сад роз и лилий, чтобы подать руку поэту "средь морозных туманов и вьюг". Белые колокольчики усадьбы Пустынька тянутся вверх, охраняя поэта подобно ангелам. Эти символические образы растворились в поэзии Блока и Белого — "нездешние цветы" легко узнать в блоковском "цветке нездешних стран".
В садовой поэзии 1890—1900-х годов можно увидеть два пути к символическому образу. Один из них — сублимация. Он состоит в постепенном растворении, дематериализации предметного и сюжетного мотива, в создании таинственной атмосферы и особой, порождающей видения и образы среды. Другой способ создания символа — трансформация. Уже известный или даже банальный сюжетный или предметный мотив подвергается частичным изменениям, осложнениям, мотивы могут накладываться друг на друга. Искомый результат один — "ключи тайн", окно в мир иных реальностей.
Яркий пример формирования символа через сублимацию пейзажной сцены дает программное стихотворение В.Я. Брюсова "Творчество". Оно начинается видом ночного сада, зрелищем теней колышущихся пальмовых ветвей на "эмалевой" (белой?) стене. Наблюдая их, автор грезит о "несозданных созданиях".

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.


Преображение ночного сада началось: мы видим уже не тени пальмы, а фиолетовые руки, и чертят они не линии, а звуки. Тишина становится "звучной", садовые беседки освещает голубая, "лазоревая" луна.

Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
И прозрачные киоски.
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.

И вот итог: "несозданные создания" воплотились, они, как и звуки, ластятся к своему создателю, а сад вновь стал "простым садом":

Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.

На аллегориях строится преображение мира в стихотворении К.Д. Бальмонта "Из Леса в Сад". В гуще жизненного Леса — цветы, плоды, пиры, Сад же далек.

Много там следов,
Где века прошли,
Много там цветов,
Много там плодов,
Пир всегда готов.
Где он, Сад? Вдали!


Путь в него откроется на закате — тоже, вероятно, жизненном. В этом горнем саду растут "иные цветы" (мотив, знакомый по христианской поэзии Соловьева) и рожденные фантазией поэта "плоды-звезды".

А когда к устам
Красный льнет закат,
По златым следам,
Мы к иным цветам,
Мы к плодам-звездам
Удалимся в Сад.

Сублимация образа сада, превращение его в символ совершается символистами и на историческом материале. Очень удачен опыт Эллиса, который в стихотворении "Rococo triste" ("Грустное рококо") создает множащийся образ лунного Версаля, —застывших листьев, "неземной скуки", "арабесков сна", пребывая в котором, мы и видим парк.

... И весь преобразился сад,
пилястры, мраморы, карнизы,
везде бегут, на всем дрожат
Луны причуды и капризы.
... Обман спешит стереть обман...
Мосты, беседки... Мы в Версале,
и мы от запахов устали,
нам утомителен фонтан.
Кругом ни шороха, ни звука,
как хрупки арабески сна,
но всюду неземная скука
и неземная тишина!
В листве желанно и фигурно
застыл орнамент кружевной;
здесь все так мертво, так скульптурно
и все напудрено Луной!


Поэт обращается к посвященному зрителю, "слившему все стили", который только и может войти в странный мир преображенного лунной пудрой Версаля.
Но этот странный мир постижен
лишь тем, кто сам иной всегда,
и трепетен и неподвижен
и мертво-зыбок, как вода;
кто, стили все капризно слив,
постиг бесцельность созерцанья,
усталость самолюбованья,
и к невозможному порыв.

Создание символического образа сада через трансформацию усадебного пейзажа хорошо прослеживается в "мирискуснических" стихах Андрея Белого. Отталкиваясь от банальных сценок с маркизами и боскетами, он, подобно Сомову, Судейкину и Борисову-Мусатову, вносит в них экспрессивные, таинственные и зловещие мотивы. Белый считал свои стихи о маркизах и розах подражанием образному миру Сомова и Мусатова.

Особенно я вызывал удивление стихами под Сомова и под Мусатова: фижмы, маркизы, чулки, парики в моих строчках, подделках под стиль, новизной эпатировали; мать и дядя любили моего “кузена” —

В лазурно-атласном камзоле,
С малиновой розой в руке.

Когда мне передали, что даже художник Борисов-Мусатов весьма одобряет подобного рода стихи, невзирая на то, что сам Сомов подделки отверг (и ему их читали), я чувствовал гордость
[Взаимоотношения образов Белого и Борисова-Мусатова прослежены в книге А.А. Русаковой "В.Э. Борисов-Мусатов" (М., 1966. С. 92-93)].

Стихотворение "Объяснение в любви" буквально соткано из штампов. Поэт любуется их "солнечным" нагромождением:

Сияет роса на листочках.
И солнце над прудом горит.
Красавица с мушкой на щечках,
как пышная роза, сидит.
Любезная сердцу картина!
Вся в белых, сквозных кружевах,
мечтает под звук клавесина...
Горит в золотистых лучах
под вешнею лаской фортуны
и хмелью обвитый карниз,
и стены. Прекрасный и юный,
пред нею склонился маркиз [...]


В конце текста появляется намек на стихию, преображающую садовый мир.

Уже вдоль газонов росистых
туман бледно-белый ползет.
В волнах фиолетово-мглистых
луна золотая плывет.

В том же 1903 году Белый пишет стихотворение "Променад", в котором красотка мчится в золоченой карете с "эгреткой" и "левреткой", мечтая о встреченном наезднике. В финале мотив выразительной, теперь уже тревожной стихии выражен еще сильнее.

[...] В восторге сидит онемелом...
Карета на запад катится...
На фоне небес бледно-белом
светящийся пурпур струится
Ей грезится жар поцелуя...
Вдали очертаньем неясным
стоит неподвижно статуя,
охвачена заревом красным.


В стихотворении 1906 года "Предчувствие" идиллический садовый мир отягощен двумя новыми мотивами — бесцельным ожиданием девушки и появлением хихикающего горбуна.

Чего мне, одинокой, ждать?
От радостей душа отвыкла...
И бледная старушка мать
В воздушном капоре поникла,-
У вырезанных в синь листов
Завившегося винограда...
Поскрипывающих шагов
Из глубины немого сада
Шуршание: в тени аллей
Урод на костылях, с горбами,
У задрожавших тополей,
Переливающих листами,
Подсматривает всё за мной,
Хихикает там незаметно...
Я руки к выси ледяной
Заламываю безответно.


В стихотворении "Судьба" этот образ развертывается в целую историю. Героиня в ужасе выслушивает грубые признания богатого урода. Сад приобретает черты космической, астральной пустыни.

Меж вешних камышей и верб
Отражена ее кручина.
Чуть прозиявший, белый серп
Летит лазурною пустыней -
В просветах заревых огней
Сквозь полосы далеких ливней.
Урод склоняется над пей.
И всё видней ей и противней
Напудренный, прыщавый нос,
Подтянутые, злые губы,
Угарный запах папирос,
И голос шамкающий, грубый [...]


Одновременно девушка видит паука, заплетающего прекрасный цветущий сад.

И видит:-
где зеленый сук
Цветами розовыми машет
Под ветром,- лапами паук
На паутинных нитях пляшет;
Слетает с легкой быстротой,
Качается,- и вновь слетает,
И нитью бледно-золотой
Качается, а нить блистает:
Слетел, и на цветок с цветка
Ползет по росянистым кочкам.
И падает ее рука
С атласным кружевным платочком [...]

Сад превращается в кокон, тюрьму, откуда нет выхода на свободу:

Платочек кружевной дрожит
На розовых ее коленях;
Беспомощно она сидит
В лиловых, в ласковых сиренях.
Качается над нею нос,
Чернеются гнилые зубы;
Угарной гарью папирос
Растянутые дышат губы [...]


Красота вечернего пейзажа лишь подчеркивает безысходность и безумное отчаяние героини, а ее фигура "над беломраморной урной" напоминает надгробный памятник.

Она сбегает под откос;
Безумие в стеклянном взгляде...
Стеклянные рои стрекоз
Летят в лазуревые глади.
На умирающей заре
Упала (тяжко ей и дурно)
В сырой росе, как серебре,
Над беломраморною урной
.

Образ паука вновь появляется в стихотворении "После венца", написанном в 1908 году, но продолжающем тему.

Глядят - невеста и жених
Из подвенечной паутины,
Прохаживаясь вдоль куртины,
Колеблемой зефиром; их -
Большой серебряный дельфин,
Плюющийся зеркальным блеском,
Из пурпуровых георгин
Окуривает водным блеском
.

Пейзаж, в котором происходит соединение невесты с женихом, ковыляющим на костылях, — не просто психологичен. Облачный купол, превращающийся в вулканический пепел, имеет апокалиптический, грозящий характер.

Свой купол нежно-снеговой
Хаосом пепельным обрушит -
Тот облак, что над головой
Взлетающим зигзагом душит;
И вспучилась его зола
В лучей вечеровые стрелы;
И пeпeл серый сеет мгла,
Развеивая в воздух белый;
Чтоб неба темная эмаль
В ночи туманами окрепла,-
Там водопадом топит даль
Беззвучно рушимого пепла.


Образ сада в поэзии Белого шаг за шагом растворяется в вихревых стихиях вселенной. В стихотворении "Мой друг" герою досаждает его alter ego, "марбургский философ", бормочущий о "метафизических вопросах". Придя с ним на столь значимое для автора Новодевичье кладбище (здесь похоронен Владимир Соловьев), герой на фоне заурядной и ненужной философской болтовни переживает подлинно метафизическое событие — преображение пейзажа и восстание мертвых.

"Жизнь,- шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок,-
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
Рассеется она, как дым:
Она не жизнь, а тень суждений..."
И клонится лицом своим
В лиловые кусты сирени.
Пред взором неживым меня
Охватывает трепет жуткий,-
И бьются на венках, звеня,
Фарфоровые незабудки.
Как будто из зеленых трав
Покойники, восстав крестами,
Кресты, как руки, ввысь подъяв,
Моргают желтыми очами.


Примечателен интерес Белого к цветущей сирени: "Сквозь ветви сирени // сухая известка блестит // запущенных барских строений", "Закивает над нами сирень", "Беспомощно она сидит // В лиловых, в ласковых сиренях". Пышные массы лиловых цветов окружают мир его героев и придают сценам двойственное настроение, одновременно радостное и печальное.


Сад в поэзии представлен то широким пейзажем, то его уголком, то олицетворяющими садовый мир ветвями либо цветами. Создание символа означает прежде всего уход от традиционного формообразования, от усредненного реалистического описания. Композиционная структура символического образа может сильно варьироваться, однако существуют два радикальных и широко применявшихся ее варианта. Один из них — свернутый, компактный образ, колющий воображение читателя припоминаниями и ассоциативными намеками. Такую композицию можно назвать компактной. Другой вариант — рассредоточение символических черт и элементов нового смысла по всему повествованию, так что цельный образ достраивается к его финалу. Этот вариант можно назвать распределенной композицией.

Пример компактной композиции в создании садового образа-символа — приведенное выше стихотворение Бальмонта. О Саде мы знаем только, что он вдали, что путь к нему будет свершен вечером, что в нем нездешние цветы и плоды-звезды. Остальная работа — угадывание аллегорий райского сада и человеческих возрастов, создание образа "вертограда духовного", в котором растут небывалые цветы, сращивание образов рая и звездного неба — все это остается за читателем.


Распределенная композиция, в которой крупицы глубинного смысла рассыпаны по стихотворению и собираются в целое к его концу, использована в стихах Андрея Белого об уроде в саду. Еще сложнее и тоньше ассоциативная структура садовых стихотворений Анненского, в которых по тексту распределены не крупицы, а емкие зерна смысла.
В стихотворении "Сентябрь" сады переживают осень как болезнь, как уносящую силы чахотку. Этот образ стоится из нескольких малых образов: позолоченная (не золотая) листва и чахнущий (ассоциация со словом "чахотка") ее вид; соблазнительный румянец листьев, который вызван не здоровьем молодости, а болезнью увядания; "поздний пыл" стареющего солнца, проходящего по небу скупыми, короткими дугами.

Раззолоченные, но чахлые сады
С соблазном пурпура на медленных недугах,
И солнца поздний пыл в его коротких дугах,
Невластный вылиться в душистые плоды.

Аллеи и водоемы хранят память печальных событий и готовы снова стать сценой для них. Слова о прудах, готовых "для спелого страданья", можно понять и метафорически, и буквально, как соблазн самоубийства.

И желтый шелк ковров, и грубые следы,
И понятая ложь последнего свиданья,
И парков черные, бездонные пруды,
Давно готовые для спелого страданья...


Пройдя сквозь эти печальные припоминания, герой любуется "красотой утрат", вспоминая о сонном блаженстве лотофагов:

Но сердцу чудится лишь красота утрат,
Лишь упоение в завороженной силе;
И тех, которые уж лотоса вкусили,
Волнует вкрадчивый осенний аромат
.

Стихотворение построено по известному в изобразительном искусстве модерна принципу скрещивающихся лейтмотивов. В его финале возникает синестетический аккорд: "завороженная сила" — предощущение возврата жизни, блаженный сон, в котором волнует смешанный и вкрадчивый аромат полного страданий "дольнего", садового мира. 

 

© Б.М. Соколов, 2008

 
© Б.М. Соколов - концепция; авторы - тексты и фото, 2008-2024. Все права защищены.
При использовании материалов активная ссылка на www.gardenhistory.ru обязательна.