Борис Соколов. Монрепо на карте романтической эпохи. 2

 

В пейзажном парке архитектурные формы различного исторического происхождения соединяются, меняют свое назначение и смысл. Густав III Шведский украсил обе своих резиденции — Дроттнингхольм и Хагу — огромными, стоящими на видных местах турецкими палатками, покрытия которых сделаны не из парусины, а из долговечной меди. Для короля важна была не связь этих построек с Турцией или восточной культурой, а атмосфера военного лагеря, которое они вносили в парковый пейзаж. Князь Франц фон Анхальт-Дессау построил в парке Вёрлица ротонду с невысоким куполом, которая не только по называлась, но и была Синагогой. Причиной такого внимания к чужой конфессии стала особая роль павильона в программе парка. С холма, над которым стоит золотая урна, — памятник погребенной здесь дочери князя — одновременно видны Синагога и старинный готический храм, символы Ветхого и Нового Заветов. В романтическом парке Александрия, устроенном в Петергофе по планам, созданным с участием поэта Жуковского, воздвигнута готическая Капелла, проект которой был заказан знаменитому немецкому архитектору Карлу Шинкелю. Однако в российской резиденции этот храм с витражами и вимпергами получил новое, православное "крещение" — храм Святого Благоверного Князя Александра Невского.
Особое, постоянно растущее внимание создатели парков романтизма обращают на культуру Средневековья. Не делая различия между эпохами Хлодвига, Карла или Людовика Святого, все, что напоминает о темных, но волнующих временах европейской истории, считают и называют "готическим". Рыцарские игры великого князя Александра Николаевича, придуманные поэтом Жуковским и посвященные Белой Розе — императрице Александре Федоровне, проходят в готическом дворце Коттедж, стоящем на высоком гребне петергофского холма. Орест Сомов, разочарованный простотой "ложчатых" ворот Монрепо и узорными деревянными лесенками у дома, тут же придумывает им замену: "Я мечтал, будто бы вхожу в сад сквозь какое-то каменное ущелье в высокой, каменистой горе сквозь нечто вроде Царскосельского большого каприза; передо мною с визгом отворяются тяжелые железные ворота; на место деревянного дома будто бы вижу огромное, высокое здание в готическом вкусе, подобие древних рыцарских замков, с толстыми небелеными стенами, с пробоинами для пушек, с круглыми, зубчатыми башнями по углам". Словно откликаясь на эти романтические грезы, Пауль Николаи заменяет прежние ворота ныне существующей готической стеной, а на острове-некрополе Людвигштайн возводит замок "с круглыми, зубчатыми башнями по углам".
Стремление к естественной жизни на природе вызвало к жизни целый мир "простой" садовой архитектуры. Ее можно разделить на несколько типов сооружений, среди которых — примитивные, натуральные и архаические. "Примитивные" в прямом смысле, то есть существовавшие изначально формы хорошо известны по "хижинам угольщика", молочням и швейцарским шале, которые располагались в уединенных местах почти каждого пейзажного парка. Достаточно вспомнить Березовый домик в Гатчине, неказистый вид которого должен был оттенять роскошь интерьера. И в этом случае нужно делать различие между философией и модой. Желание украсить свой парк образами сельской простоты, бесчисленные эрмитажи и "корневые домики", стоящие на пне срубленного дерева, часто были данью времени. Но известно немало случаев, когда мода создавала основу для серьезных размышлений и впечатлений. В Эрменонвиле пустой эрмитаж стоял рядом с Храмом современной философии, — "сюда не проник дурной вкус, позволяющий помещать в подобного рода павильоны всевозможные монастырские атрибуты, начиная с песочных часов и кончая черепами", а надпись над ним гласила: "К создателю всего с молитвой обращаюсь, // И лучшим из его созданий восхищаюсь". Над "Хижиной угольщика", расположенной на краю этого же парка, Жирарден распорядился написать "И угольщик хозяин в своем доме". Так он ответил на внезапное вторжение охотничьей кавалькады своего властительного соседа, принца Бурбона-Конде. "Пустынька" в Монрепо была сложена из березовых бревен и увенчана символом нищенского уединения монаха — деревянным колокольчиком: "Воздвиг // Ее отшельник из деревьев павших, // Обшил берестою и ликами святых, // Повесил колокольчик деревянный. // На скудные щедроты подающих // Он бронзовый приобрести не мог".
"Натуральные" формы парковой архитектуры очень разнообразны — Березовый мостик в Павловске, домики из сосновой коры на Павлиньем острове и в Софиевке, пещера отшельника в шведском Карлберге и Пампушинка в Монрепо, но все они выражают одну и ту же идею о слиянии природы и искусства. В Софиевке, где груда валунов символизирует Критский лабиринт, есть уголок, в котором рядом лежат два похожих камня — продолговатый валун и часть полированного обелиска. Музейные работники назвали эту композицию "Союз природы и искусства". Слияние природы с культурой в романтическом парке осуществляется через знаменитые, насыщенные мифами и легендами природные объекты В путеводителе по Софиевке это Кастальский ключ, грот в Позилиппо, источник в Воклюзе, освященный именем Петрарки. В поэме о Монрепо это Левкадская скала и грот Медузы, в котором будто бы обитает призрак шведского короля Эрика XIV. Интересно, что в географии Софиевки также есть Левкадская и Тарпейская скалы.
Архаичные сооружения, напоминающие о глубокой — глубже, чем историческая — древности и о силах природы, соединяют идеи "примитивной" и "натуральной" архитектуры. Искусственный дольмен в Эрменонвиле производил огромное впечатление на современников, которые уже начинали присматриваться к настоящим археологическим памятникам. Старательно обтесанные по проекту Юбера Робера "дикие" утесы, из которых сложен версальский грот Фетиды, напоминали о пейзаже мифологических времен. Прогулка по Софиевке включает в себя посещение подводного храма. Его подобные природным формы восторженно описывает И.М. Долгорукий. "Вы вдруг в темной пещере, которой свод заровнен зеленью. То, что ожидает вас при выходе, непостижимо: шум волн, которой слышите вы среди этого глубокаго мрака, не инаго чего заставляет вас ожидать, как приближения к плотине; но сколь велико ваше удивление, когда, вместо того, входите вы в храм, котораго верх, подерживаемый четырьмя гранитными колоннами, высеченными из одного камня, открывает вам приятнейшее уединение" {21}.
Орест Сомов описывает свой вечерний визит в Монрепо как путешествие среди колоссальных руин: "Встречаешь поминутно то самородную пещеру, заслоненную с одной стороны вросшим в землю гранитом, который однако же в двух местах оставил место для входа; то подобие древнего храма, у коего остались только три поросшие мхом стены без крыши, и посредине коего, вместо жертвенника, лежит огромный гранит, который разве только рука допотопных исполинов могла бы сдвинуть с места; то видишь над своей головой, в заломе скал, ужасной величины архитрав, или просто, целый обломок утеса, оборвавшийся на скалы и одним углом висящий на воздухе" {22}. В романтическую эпоху именно руина стала наиболее полным олицетворением союза — и борьбы — природы и искусства {23}. Интерес к пейзажу с развалинами возник у создателей садов тогда же, когда появилось желание перенести в реальность пейзажи Пуссена и Лоррена. Весь век Просвещения окрашен любовью к руинам и медитацией по поводу былого величия искусства и вечного величия природы. На переходе к романтизму образ руины укрупняется, соединяется с образами "природной" архитектуры, приобретает драматические черты.
Франсуа Расин де Монвиль, владелец и создатель парка в имении Дезер де Ретц, пожелал жить в пятиэтажном цилиндрическом доме, построенном в форме обломанной коринфской колонны. Масон, алхимик и либертин, он хотел возбудить молву и философские толкования. Обломанная колонна, над которой восходит солнце, — один из символов масонского "делания". Однако многие считали его дом подобием Вавилонской башни, что придавало постройке апокалиптический колорит. Философская руина так понравилась шведскому королю Густаву III, что он запросил ее чертежи и построил в Дроттнингхольме мрачную башню красного кирпича, в которой проводил собрания своей ложи. Руина в саду не обязательно была связана с мистическими тайнами. Екатерина II распорядилась соорудить памятник русско-турецкой войны в виде вырастающей из земли исполинской колонны — на этот раз дорической, на которой стоит маленькая готическая беседка. Предполагают, что эта архитектурная фраза означает величие Древней Греции и тленность варварской, олицетворенной средневековым стилем Турции. Сломанная колонна в парке Софиевки имеет точное, предусмотренное ее создателями и описанное в путеводителе значение: "Это сооружение воздвигнуто в память трех детей, во цвете лет оторванных от сердца их родителей". В том же ряду стоит и Людвигштайн, "Замок мертвых" в Монрепо.
Намерение воздвигнуть замок на острове-скале было уже у Людвига Генриха Николаи. В своей поэме он описывает именно развалины над гротом Медузы: "Оголенную вершину // Руины замка придавили. И зубец // Венчает часть разбитой амбразуры". Впоследствии он основал здесь семейное кладбище, живописно разбросанное по уступам скал. Пауль Николаи довел проект отца до завершения, по-видимому, воспользовавшись образцовым проектом. Средневековый вид павильона, открытые внутрь проемы и дикость пейзажа прочно связали его с образами руин, хотя развалиной он никогда не был.
Замок называли еще и Эрихштайном — скалой Эрика, поскольку с ним связана самая красочная из придуманных Николаи легенд. "Гений места", которым поэт хотел осенить свой парк, характерен именно для романтической эпохи с ее поисками "местного колорита" и драматических коллизий. Вспомнив об кровавой истории шведского короля Эрика XIV, он рассказывает, как брат заточил и уморил его здесь: "Дух Эриха еще в ночи бушует, // Вкруг камня ходит и клянет, грозит // И громыхает, и трясет цепями, // И грот Медузы слышит его рев". Для Николаи это литературная игра — в примечании он пишет: "Ради своей башни поместил я пленного в нее и дал ему здесь умереть".
Игра с посетителем парка, с его восприятием истины и красивой фикции — отражение двоемирия, двойного смысла романтической эстетики. В эти же годы другой русский немец, Андрей Иванович Шторх, написал первый путеводитель по павловскому саду, придав ему форму писем. В одном из них он рассказывает об истории Пиль-башни, в руинах которой прежде жил мельник: "Положение башни у текущей воды и ее относительная целость надоумили какого-то бедного мельника обосноваться здесь. Он отстроил, правда, из дерева, и кирпича, отсутствующую часть здания, ...покрыл башню соломенной крышей". Затем рассказчик карабкается по винтовой лестнице и видит "со вкусом обставленный кабинет". "Как? Значит, вся история с возникновением этой мельницы — всего лишь красивый роман, возникший в моем воображении под влиянием внешнего вида этой башни? Извините, мой друг, что Вам вот так, в простоте душевной, рассказал о своих мечтах! Однако пока позвольте мне предположить, что императрица купила у бедного мельника это живописное творение рук его с тем, чтобы тут, в уютном уголке, проводить утренние часы, наслаждаясь вольной природой" {24}.
Интересующийся природой и бытом Финляндии владелец Монрепо создает еще одну легенду, на этот раз нежную и приятную: "Тревога сладостная и печаль // Бередят душу. Но волненье, нега // Должны сменить их в роще из берез, // Что посадил я нимфе Сильмии". Основываясь на финском поверье, что воды источника, текущего на восток, помогают больным глазам, и указывая в примечании, что слово "глаза" по-фински звучит как "сильми", Николаи рассказывает о бедном пастухе Ларсе, ослепшем от любовных рыданий и прозревшем у бьющего в парке источника. "И финн к ручью еще сейчас идет, // Коль угрожает катаракта глазу, // И лепту от всей души приносит в дар". Вместо многочисленных павильонов и надписей, обычных для эпохи Просвещения ( в английском Стоу в середине XVIII века было больше тридцати "говорящих" сооружений), романтический парк Монрепо украшен только двумя повествовательными сюжетами — трагическим об Эрике и лирическим о Сильмии.
Программа сада в новую эпоху часто строится на литературном произведении. Немецкий скальный парк Санпарей (по-французски это значит "несравненный") символизировал собой остров Цирцеи, на котором задержался заглавный герой знаменитого в XVIII столетии романа Фенелона "Приключения Телемаха". В Эрменонвиле существовал "памятник давней любви" — скалы, среди которых встречались и на которых писали друг другу стихи Петрарки герои романа Руссо: "Остановится ли у берега лодка, она приводит на мысль Юлию и ее любовника; они совершают свои уединенные прогулки; Сен-Пре показывает Юлии их переплетенные вензеля, видит камень, служивший ему для письма". Николаи, который всерьез занимался литературным творчеством, сам создает сюжеты, помогающие восприятию парка, связывающие его с культурным пейзажем края.
Сюжетную канву, подоснову интеллектуальных переживаний часто подсказывает и сама эпоха. Князь Долгорукий, рассказывая о красотах Софиевки, пишет: "Представьте еще несколько источников, лиющих светлыя воды свои в разселинах тех самых утесов, из недр коих они выходят, и сотню разбросанных дерев, ни чем не защищаемых от дуновений Севера". Умань расположена в Черкасской области и, казалось бы, не связана с климатом и образами Севера. В этой оговорке сказался давний, знакомый всем поездившим по Европе миф об Италии. Она и Греция представляются блаженным полуденным краем, а все, что за Альпами, есть в той или иной степени Север. Описывая статую Сократа в подмосковном Саввинском, Долгорукий с юмором изображает испуг философа перед новым местом: "Истукан его шатался, — // Он бежать хотел назад. // Сколько Север ни гордится // Поднебесною своей, // Щастлив тот, кому родиться // Там случилось, где теплей". Образ Италии включает в себя античные статуи, мраморные постройки, открытые лоджии, пышные заросли цветущих деревьев. Образу Севера в пейзажном мышлении присуща скромность природы и климата, простота построек, дерево вместо камня — и при этом размах природных стихий, зрелище которых восполняет недостаток роскоши и художественного совершенства. В этом удивительно близки такие разные усадебные пейзажи, как пушкинское Михайловское и стоящая на берегу широкого Потомака усадьба Маунт Вернон, созданная генералом Вашингтоном. С образом Севера в эпоху Просвещения и особенно романтизма связана поэзия камня, его скальных выходов или обработанных мегалитов. В Софиевке на открытом острове посреди водных каскадов стоит исполинская ваза, вытесанная из единого гранитного блока. Долгорукий сравнивает ее и с цветочной корзиной, и с курильницей: "Посреди сей затверделой влаги, прекрасная порфировая корзина, наполненная душистыми цветами, окуривает вокруг вас воздух приятнейшими благовониями". Для "северного" образа сада характерно обилие навесов, укрытий, гротов, присутствие надписей о героях, укрывшихся там от непогоды — в Стоу и Эрменонвиле это Дидона и Эней.
В поместьях средней руки, расположенных в зоне умеренного или холодного климата, всегда было изобилие малых форм, мостов, балюстрад из дерева, крашеного, как правило, белой краской. Эта уютная, но бытовая черта резко отличает их от владетельных резиденций "большого стиля", и роднит столь далекие друг от друга поместья, как русское Тригорское, английский Пейнсхилл и американский Маунт Вернон. Скромные ограды, бельведеры, беседки прекрасно подчеркивают масштаб и красоту окружающего пейзажа. Может быть, поэтому в богато устроенной Софиевке также много белых оград и балюстрад, правда, выполненных из металла. В современном Монрепо пейзаж ожил и стал частью парка после восстановления белых построек — мостиков, храма Нептуна, беседки. Белыми были и каменные сооружения парка — обелиск, Бель-вю, замок.
Возможны были два пути возвышения северного сада до совершенства "южного", италийского. Один из них — волевое преодоление климата и культурной среды, воссоздание бравурных образов Фраскати, Тиволи и Версаля. Бенуа проницательно отмечал эти качества в нашей "Версалии". "В Петергофе все несколько грубее, примитивнее, менее проработано, менее сознательно продумано в художественном смысле. Многое отражает и некоторую скудость средств и, несмотря на такую скудость, — желание блеснуть и поразить". Подобные чувства возникают у посетителя шведского Дроттнингхольма, датского Фреденсборга, немецкого Нимфенбурга. Другой путь, сливающийся с романтическими поисками естественности, — смиренный отказ от соперничества с великими садами юга, создание пейзажа на той культурной почве, которая его вскормила. Довершая работы в пышном Дроттнингхольме, "шведском Версале", Густав III начинает создавать собственное имение Хага, где нет не только бронзовых статуй, но и пышного дворца. Хагу, главное очарование которой составляют зеленые склоны и экзотические павильоны, можно сопоставить с Павловском эпохи Марии Федоровны. Ведь именно там и тогда живописец Гонзага создал парк Белая береза, в котором нет ни одной постройки и ни одного растения, привезенного из чужих краев. Монрепо создавалось отцом и сыном Николаи в эпоху, когда романтическое внимание в местности стало преобладающим, поэтому здесь средства природы используются несравненно больше, чем украшения искусства.
В позднем Просвещении наметилось обособление парка от жилого и хозяйственного центра усадьбы, перенесение акцента с обитаемого мира на мир медитативного пейзажа. В английском Стоурхеде парк расположен вокруг озерной котловины, вдали от дворца. В богатейшей Софиевке Потоцкие так и не позаботились устроить главный дом: "странно, что вельможа ни чего не успел для жилища построить: негде приютиться, а жить подавно нет средств", ворчливо замечает князь Долгорукий. Создатель и владелец Хаги (это было частное, а не государственное имение) король Густав купил для житья маленький дом местного викария, а постройку гигантского Двора искусств так и не довел до конца. В Монрепо главный дом отступает в сторону, не мешая любоваться открытой долиной, скальными холмами и зеркалом залива. В романтическую эпоху дом может стать центром парка, если сам превратится в необычное, философское или экзотическое зрелище. Так устроен дворец в Алупке, мавритано-готические формы которого выполнены из серого базальта, а силуэт уподоблен вершине Ай-Петри, Коттедж в петергофской Александрии — разросшийся до размеров резиденции шотландский сельской дом, готический замок в Марфине, перестроенный из классицистического дворца. Здесь можно вспомнить дома-руины — колонну в Дезер де Ретц, деревянный, раскрашенный под камень замок-руину в прусской резиденции Павлиний остров (место, где провела детство будущая Белая Роза — императрица Александра Федоровна), и замок Людвигштайн. В Монрепо этот мемориальный и видовой павильон гораздо значительнее, чем главный дом усадьбы.
Образ "северного" сада смыкается с характерным для романтизма образом сада размышлений. Медитативные настроения присутствовали и в парках XVIII столетия, нарастая по мере приближения новой эпохи. Повод для размышлений был, как правило, меланхолическим — гробница, памятник событию или другу. В эпоху Просвещения они могли быть окрашены шуткой и игрой — таковы надгробия собачек в английских парках, сопровождавшиеся юмористическими эпитафиями. Показательно, что, перенимая эту моду, Екатерина II отнеслась к судьбе своих любимиц более серьезно: эпитафии левреткам в Царском Селе лишены поводов для смеха. В Стоу пирамида, посвященная памяти друга владельца, архитектора Джона Ванбру, имела ироническую надпись из Вергилия: " Вдоволь уж ты поиграл и вдоволь поел ты и выпил: // Время тебе уходить, чтоб не в меру хмельного, поднявши // На смех, тебя молодежь не травила — ей шалость приличней". В романтических парках юмор уступает место глубокой и серьезной мысли. Усеянное памятниками и статуями Саввинское Лопухиных — пример нового духовного наполнения паркового пейзажа. Парк этот многословен, — здесь были остров Юнга, памятники романисту Фенелону, мистикам Бёме, Эккартсгаузену и Кульману, Лицей Сократа и бочка Диогена, остров Ломоносова и хижина Руссо. Каждый взгляд есть поученье, // Каждой шаг — иероглиф". писал об этом имении Долгорукий. На примере Монрепо можно видеть, как кристаллизуется и очищается от лишнего медитативная программа парка.
В поэме Николаи пейзаж украшен двумя весьма легкомысленными памятниками. Один из них — Левкадская скала, на которой сидит Амур, предостерегающий влюбленных от самоубийства. Другой — камень в прибрежных скалах, на котором автор предлагает водрузить статую святого Николая в том виде, как он написан "хитрющим Фрагонаром": "Стоит он среди жен младых, // Молящих подарить ребенка каждой". Святой предлагает им — "Бесплодные, придите, // С возлюбленными только, без мужей. // Хочу благословить и отпустить // Всех вас назад с тяжелым чревом". Николаи объясняет грубоватую шутку литературной необходимостью: "Смотри, мой друг, как надо потрудиться, // Чтоб, будучи серьезным, шалунишкой стать". Когда же эта потребность отпала, обе скалы были украшены памятниками совершенно иного рода — на месте Амура встал обелиск братьям Броглио, а камень в скалах заняла фигура Вяйнемяйнена.
Медитация эпохи Просвещения, от которой берет свое начало меланхолия романтизма, концентрировалась вокруг вопросов жизни и в особенности смерти. Самым сильным философским козырем в диалоге с природой и искусством стала могила — своя или близкого человека. История похорон в саду восходит к английской садовой культуре первой половины XVIII века. Первый известный мавзолей среди пейзажного парка появился в 1740-х годах среди широких пейзажей Замка Хауард. Классическая ротонда, верхний этаж которой занимает храм, а нижний склеп, стала украшением многих парков, среди которых можно упомянуть Никольское-Черенчицы и Семеновское-Отраду. Но общение философа с природой требовало более полного посмертного слияния с ней. После кончины Руссо его хозяин и поклонник Жирарден устроил могилу писателя на округлом Острове тополей. Белая урна, окруженная зелеными колоннами стройных деревьев, создает образ природного мавзолея, ротонды неба и воды. Копию Острова Руссо до сих пор можно видеть в Вёрлице, а встретив круглый остров на верхнем пруду Софиевки, князь Долгорукий тут же вспоминает Эрменонвиль: "Мы плывем мимо пустаго острова, два ряда прекрасных тополей замыкают окружность берегов его, в середине небольшой памятник: он напоминает вам гробницу гражданина Женевскаго. Кто откажет в дани ему должной? память его вырвала вздох; за ним у вас катятся слезы; мысль ваша предается вполне печальной своей думе".
Мы уже упоминали "золотую урну" в Вёрлице. Русский путешественник Федор Лубяновский рассказывает о некой разочарованной в любви женщине, которая живет возле детской могилы и находит в этом облегчение. Рассказ завершается изображением еще одного, будущего погребения: "Нынешний Дессауский Князь выстроил для себя в виду сего саду великолепную гробницу, окружил ее тополами, липами, кедрами, и всякой год велит праздновать в роще возле сего памятника день своего рождения" {25}. Прусский король Фридрих II был похоронен в своем любимом парке Сан-Суси. Согласно его пожеланию могила, расположенная на газоне рядом с дворцом, боскетами и статуями, прикрыта незаметной плитой с надписью "Фридрих". В своем имении Монтичелло похоронен и Томас Джефферсон, американский президент и страстный любитель пейзажных садов. Надпись на обелиске, составленная им самим, выдержана в духе Просвещения и перечисляет наиболее дорогие ему свершения: "Здесь погребен Томас Джефферсон, автор Декларации американской независимости, Устава Виргинии о религиозной свободе и отец Университета Виргинии". Память места в Монтичелло усиливается видом, который открывается от дома на основанный и построенный Джефферсоном университет. Схожим образом, Николаи в поэме "Имение Монрепо" упоминает не свою государственную службу, а поставку гранита для Казанского собора и удобства, созданные им для прихожан выборгских храмов.
Романтическая эпоха окрашивает элегическим чувством целый пейзаж. Елисейские поля в Стоу получили свой смысл благодаря памятникам капитанам Гренвилю и Куку, храмам Древней добродетели и Доблестных британцев. На Елисейских полях в Софиевке устроены были устроены сломанная колонна и каскад Три слезы. Долгорукий описывает это место как "элизиум теней": "Осеняемый двумя молодыми липами, которым с умыслу не дают достигнуть полнаго их возраста, обелиск сей служит владельцу горестным напоминанием. Потоцкий, освободясь от пышности, его везде окружавшей, приходил сюда грустить о потере двух юных детей своих. Какое трогательное место! Погрузившись тут в глубокую задумчивость, и я сам, как мне казалось, видел тени Марии и Елены; сладостное обольщение сердца, потерею своею сокрушеннаго! Вид Евгении, улыбающийся с высоты небес, умножал унылость моего воображения" {26}. Квинтэссенцией мемориального парка стал на рубеже веков Павловск. К Памятнику родителям и урне в Фамильной роще добавляется Мавзолей Павла I, спрятанный в сумрачных зарослях Новой Сильвии. Именно эти памятники вызвали к жизни элегию Жуковского "Славянка" с ее меняющимися пейзажами и настроениями: "И вдруг пустынный храм в дичи передо мной; // Заглохшая тропа; кругом кусты седые; // Между багряных, лип чернеет дуб густой // И дремлют ели гробовые". Соединение образов "золотого века" и "элизиума теней" отмечал в своих воспоминаниях Бенуа: "Это мрачное настроение, чему особенно способствует преобладание в парке черных и густых елей, царит в Павловске рядом с чем-то уютным и приветливым, и это соединение как-то по-особенному манит и пугает, куда бы ни направить свои шаги. В сумерки подчас такие смешанные чувства достигают чего-то невыносимого, если окажешься в эту пору где-нибудь в темных аллеях Сильвии с ее темными бронзовыми статуями, изображающими гибнущих от стрел Аполлона Ниобид, или перед сумрачным фронтоном мавзолея Павла, или в запущенных просеках вокруг Круглого зала".
Меланхолия, которая присутствует в пейзаже Монрепо, близка к настроению павловского парка, служившего для ее создателей источником вдохновения. В своей поэме Николаи упоминает урну, поставленную в память Лафермьера — ее подарила Мария Федоровна, и выражает пожелание быть похороненным поблизости: "Смотри! Недалеко и для меня // Уже готово место урне с пеплом. // "Теперь довольно" — скажет пусть она — // Всего два слова, ибо сытым // Покину этой жизни пир". Однако для похорон Людвига Генриха Николаи, состоявшихся в ноябре 1820 года, был выбран остров Людвигштайн, куда впоследствии перенесли и урну Лафермьера. Хотя в проекте английского архитектора Чарльза Фатама, взятом за образец для Замка мертвых, давались советы по превращению павильона в некрополь {27}, Пауль Николаи не стал ограничивать мемориальное пространство ее пределами. Фамильное кладбище живописно разбросано по уступам острова, и идея растворения в саду — вернее, в пейзаже — здесь полностью соблюдена.
Северная тема присутствует в Монрепо еще в одном обличье, которое Дмитрий Сергеевич Лихачев называл "оссианизмом". Всеобщее увлечение "Поэмами Оссиана", древнего шотландского барда, придуманного юным поэтом Макферсоном, было вызвано двойным порывом — к седой древности и к дикой природе. Гетевский Вертер, размышляя об Оссиане, воображает себе северные скалы, пустоши и волны, среди которых пылают великие страсти: "Слышу с гор, в рокоте лесных потоков, едва уловимые стенания духов в пещерах и рыдания смертельно тоскующей девушки у покрытых мхом и заросших травой четырех камней над могилой павшего в честном бою возлюбленного!". Федор Глинка, предлагая устроить в саду руину, советует: "В одной из опустелых башен, заросшей мохом и полынью, приличнее всего положить песни Барда древних времен Оссияна". Русские романтики легко находили такую обстановку в Финляндии — "природа дикая, но Оссияновская, везде величавая и живописная; гранитные скалы, шумные водопады, высокие мрачные сосны" {28}. Настроение, близкое к образам Оссиана, выразилось в созданной Николаи легенде об Эрихштайне.
Однако романтики ищут и свою, связанную с местностью, национальностью и традициями древность. Глинка предлагал украшать русский сад статуями славянских богов, которые являются таким же плодом романтической фантазии, что и седобородый Оссиан: "Нам ли Руским гоняться за греческими богами, которые уже примелькались в глазах наших: ими загромождены все сады?". В его пантеоне — "стройной, сановитой Радегаст, защитник городов", Корс, "покровитель пива и меду", Услад, "бог веселия и жизненных наслаждений". Писатель придумывает и меланхолическое святилище богов непогоды и холода: "Но в самом глухом захолустье, на песчаном острову, с разных сторон подмытом волнами, покрытом древними полу-искорененными соснами и множеством пней, сломленных ветрами и обозженных молниями, поставьте истукана слепаго, бурями, как ризою одетаго, Позвизда, бога непогод. Там же поместите и Зимерзлу, богиню суровую, дышущую холодом и морозами" {29}. Эта зарисовка поясняет ход романтической мысли, которая ищет в местной истории замену гимназической античности. В Монрепо это настроение выразилось в статуе "старого вещего" Вяйнемяйнена, легендарного автора рун "Калевалы". Стоящая фигура певца была поставлена в 1831 году на валуне, ранее предназначавшимся для "фрагонаровского" святого Николая; видимо, поэтому многие принимали ее за героя, описанного в поэме "Имение Монрепо". Интересно, что Пауль Николаи считает сказителя финским богом: "Сын претворил в жизнь в измененном виде ранее не осуществленную идею создания храма главному богу древних финнов — Вяйнемяйнену — изобретателю музыки и кантеле, основателю финской духовной культуры". Один из романтически настроенных посетителей называет певца "финским Аполлоном", который "держит в одной руке кантеле, а другой ударяет по струнам. ..Смотря на статую, узнаешь того бога финской мифологии, который, носясь по синему морю, силой божественного слова творил острова, заливы и подводные камни" {30}. Так финская тема, начатая "источником Сильмии", стала центральной в программе Монрепо.
Большинство романтических описаний вилл, садов и усадеб оканчивается зрелищем их упадка. Глинка завершает рассказ о Софиевке смертью ее создателя. Рефреном к поэме Долгорукого о Кускове были слова "Но время, худший враг всего, // Щадить не хочет ничего". Осматривая виллу Адриана в Тиволи, Лубяновский завершает свой очерк настоящим реквиемом: "Время, как некий сильный Бог в гневе, всего коснулось, и все стало гробом. Должно ли сие место сохранять еще свое славное имя? Положите здесь камни на камни, груды на груды, и напишите на сей безобразной громаде: Храм разрушения". Ощущение недолговечности сада связано и с кратким жизненным сроком, отпущенном его создателям, и с подспудным ощущением надвигающейся стихии разрушения.
Стихия эта исходит не только от природы, и об этом напоминают надписи, обращенные к посетителям. Содержание их схоже — приглашение для друзей сада и предостережение его врагам. Одна из старейших надписей такого рода, украшавшая римскую виллу Боргезе, указывает на то, что в саду должен царить "золотой век": "В золотой век, когда безопасность времени все претворила в золото, хозяин да воспретит выставлять железные законы. Для друга да будет здесь — вместо закона — честная воля. Действительно, если кто-нибудь со злым намерением, без стеснений, с умыслом, нарушит золотые веления благоприличия, то да убоится он разгневанного управляющего, который может лишить его за это залога дружбы" {31}. Парк эпохи Просвещения — не только пейзажный, но и общедоступный. Об этом напоминала надпись на деревенском фонтане Эрменонвиля: " И сад, и вкус, и нрав, традиций страж, // Бывал английским, галльским и китайским; // Но гладь воды, поля и леса краски, // Природа и пейзаж // Пребудут все века, во всех краях, // А потому и в диких сих местах // Всех знаки дружбы ждут, // Все языки в ходу". К сожалению, история садового вандализма так же стара, как и история открытого сада. Путеводитель по Эрменонвилю, изданный в 1811 году, сообщает: "Маркиз де Жирарден прежде разрешал посещать Остров Тополей всем желающим. Вскоре его начали портить, надписывая на гробнице непристойности; пытались даже калечить скульптуру; в это время проводникам было запрещено водить на остров. Не проходило недели без того, чтобы не приходилось чинить сломанные решетки и застигать людей, искавших развлечение в разрушении, единственно ради удовольствия причинять зло; это, вероятно, и вынудило Маркиза де Жирардена запретить вход в сады посетителям, не уважающим посвященных искренности мест" {32}.
Трагедия "незолотого века" многократно постигала и Монрепо. В 1871 году неизвестные, "искавшие развлечения в разрушении", разбили гипсовую статую Вяйнемяйнена. Вход в парк был на время запрещен, а новая, сидящая фигура отлита в металле. В поэме "Имение Монрепо" старый финн спрашивает о назначении храма Нептуна. Автор отвечает: "Я для тебя и для себя все строю, // Чтоб отдохнуть в тени". Разрушение доверия, хищническая эксплуатация Монрепо в ХХ веке превратили его в голый каменный остов, лишь напоминавший о былой красоте парка. Заступничество Дмитрия Сергеевича Лихачева стало силой, отклонившей маятник истории в другую сторону. Теперь, после многих лет восстановления уже можно ощутить контуры ансамбля, пережить предлагаемый нам диалог искусства и природы. Однако в потоке гуляющих не иссякает "удовольствие причинять зло". Шашлычный дым, до черноты исписанные до белоснежные беседки, толпа, бредущая на Людвигштайн через пересохшую протоку — такова картина каждого выходного дня. Удивительно ли, что здесь снимался фильм по "Замку" Франца Кафки? "Проложили досочки, бревнышки, под ногами чвакает и очень ненадежно. В результате все переправились - грязные, мокрые, довольные, как в детстве :) На острове очень красиво... Там стоит побывать и посмотреть все своими глазами ...но с мирными целями. Летом туда попасть проще, хотя на выходе из парка мы увидели, что вход на остров запрещен...", — рассказывает посетитель интернет-сайта о своем визите в Монрепо. "Там вход запрещен, потому что многие приходят и прямо на могильных камнях начинают шашлыки устраивать. А вообще еще недавно был дивный мостик", —сообщает другой. "Неужели люди на такое способны???", — возмущается третий. "Вы удивитесь, на что они способны", — мрачно откликается четвертый. — "Например, использовать гранит надгробий для изготовления тротуарного бордюра, и это в массовом порядке (Выборг, 50-е годы, решение Городского комбината по благоустройству). А уж частным образом что-то украсть, отколоть на память кусочек мрамора от надгробной скульптуры, написать на стене склепа " А нам не страшно" - это просто в порядке вещей...".
"При каждом шаге // Мой сад беседует с душой // И с чувством мудрость примиряет. // Лишь с ней беседует, а так он нем", — писал о Монрепо его создатель. Невозможно вернуть его прах в разоренный склеп, но можно и нужно возвратить усадьбу Монрепо в великий садовый мир, частью которого она несомненно является. Здесь нужны не только вложения, строители и охрана. Нужно, чтоб посетители поверили, что находятся в живом музее, сокровищами которого являются не только постройки и пейзажи, но и их уважение к человеческой душе, воплощенной в парке. В 2006 году на своем месте вновь появится статуя Вяйнемяйнена. Он должен стать символом главного, духовного этапа возрождения Монрепо.


Наше наследие 79-80 / 2006. С. 22-35
© Б.М. Соколов, 2006 г.

--------------------------------------------------------
21 Долгорукий И.М. Славны бубны за горами... С. 229.
22 Сомов О. Четыре дня в Финляндии.
23 Соколов Б. Руина как граница культурных миров // Тема руин в культуре и искусстве. Царицынский научный вестник. Вып. 6. М., 2003. С. 7-38.
24 Шторх А. Письма о саде в Павловске. Пер. с нем. Ю.А. Ходосова. СПб., 2004.. С. 42-43.
25 Лубяновский Ф.П. Путешествие по Саксонии, Австрии и Италии. В 1800, 1801 и 1802 годах. Ч. 1. СПб., 1805. С. 63-64.
26 Долгорукий И.М. Славны бубуны за горами... С. 323.
27 Кищук А.А. Указ. соч. С. 73.
28 Лихачев Д.С. Поэзия садов. СПб., 1991. С. 311-313.
29 Глинка Ф. Письма русского офицера. Ч. 3. М., 1815. С. 137-139.
30 Кищук А.А. Указ. соч. С. 78-79.
31 Вельфлин Г. Ренессанс и барокко. СПб., 1913. С. 164.
32 Girardin R.-L. De la composition des paysages. P. 142.

 

 
© Б.М. Соколов - концепция; авторы - тексты и фото, 2008-2024. Все права защищены.
При использовании материалов активная ссылка на www.gardenhistory.ru обязательна.