Борис Соколов. Царицыно, сентябрь 2005. Прощай, великая руина!

7 сентября 2005 года Общественный совет при мэре Москвы утвердил решение о воссоздании Большого дворца и Хлебного дома в Царицыне. Как всегда, не обошлось без бурной полемики, черту под которой подвели искренние слова Юрия Михайловича Лужкова: "Вы же понимаете — если мы не построим в 2007 году, не построим никогда!". Размах и скорость реконструкции просто замечательные (земляные и археологические работы наполовину уже завершены), а прирост музейной площади (10 тысяч метров в Хлебном доме и 17 тысяч — во дворце) поражает воображение. Посетители, глядя на леса, одобрительно кивают: наконец-то. Не веселы лишь видевшие грядущий фасад московского Версаля.
Тому, кто давно не был в Царицыне, может показаться, что московским властям достались руины. На самом же деле это редкий случай, когда федеральный ансамбль переходит в городское подчинение, будучи в великолепной форме. Просто архитектурная логика Царицына от природы двулика и полемична.

Напомним об истоках трудной наследственности. Усадьба Кантемиров Черная Грязь приобретена Екатериной II ради создания еще одного, московского Царского Села. Близость к древнему Коломенскому, уверенность в том, что молодой, по-европейски образованный и по-российски ущемленный гений Баженова создаст на высоком зеленом холме грандиозную павильонную фантазию в английском псевдоготическом духе, присылка специально выписанного из Британии садовника Френсиса Рида, наконец, жест благоволения к чуждой и настороженной Москве, — расстановка фигур в шахматной партии казалась идеальной. Но партия страшно затянулась, а правила игры за это время успели поменяться.
Десять лет, прошедших с момента закладки, наполнены то гневными, то тоскливыми просьбами архитектора ускорить стройку, распорядиться об отделке, полах, кровлях, — и хладнокровными отказами либо многомесячным молчанием императрицы. Баженов из ферзя, которым он себя считал, постепенно превращается в пешку, а его новые друзья, творцы "внутреннего Просвещения", в этой партии играют черными. Именно мизерность фигуры зодчего в глазах Екатерины хоть как-то объясняет ее поразительное снисхождение во время антимасонского террора. Новиков, пойманный на продаже запретных книг, приговорен к высшей мере и отсидел не шутейный, а пожизненный — измеренный жизнью императрицы — срок в Шлиссельбурге. Баженов, изобличенный в вербовке своего царственного ученика, всего лишь отставлен от должности и до воцарения Павла пробавляется строительством лесных складов, "матрозских нужников" и мелкими скандалами при Адмиралтейском ведомстве...

Знаменитая инспекция 3 июня 1785 года ("своды оказались слишком тяжелыми") стала разрывом Екатерины с древней столицей, прощанием с образом московской царицы. Ни баснословные масонские знаки на стенах, ни архитектурные просчеты не помогают понять смысл событий. "Нежная готика", павильонные размеры зданий и их перспективное расположение оказались не похожи ни на английскую усадьбу, ни на царскосельский дворец? Да, лестницы Оперного дома и сегодня удивляют своей теснотой, галерея соединяет Хлебный дом и дворец лишь для глаз — сквозь нее нет прохода, а огромный Кавалерский корпус был помещен прямо перед центром главного здания. Так куда же смотрела императрица, которая утвердила все эти баженовские фантазии?

Монументальность, которая к этому времени стала основой екатерининского стиля, могла снизить ценность прежнего ее замысла. Но эстетика вовсе не обязывала императрицу "ломать все строение". Фридрих II, начинавший резиденцию в Потсдаме с одноэтажного веселого дворца на Виноградной горе, во время Семилетней войны чувствует потребность в "архитектурной браваде". И все же он не крушит Сан-Суси, а распоряжается построить громадный Новый дворец поодаль, в конце главной аллеи. Жест Екатерины знаменует расставание с ролью хозяйки, которая спокойно и уверенно распоряжается своим имуществом. Приказ о разборке дворца — это поступок завоевателя, который чувствует скрытое неподчинение и реагирует на него в громких публичных формах: кошку бьют, невестке знак подают.

Архитектурный фейерверк Царицына никнет и гаснет, панорамный парад его изящных зданий взламывается громадой нового, Большого дворца. Спешный смотр проектов привел к невольному предательству ученика — казаковский протяженный фасад с крупными многогранными башнями нравится. Вообще говоря, архитектор представил сразу два варианта: двухэтажный с ровной кровлей в центральной части здания и трехэтажный с пышными, древнерусскими щипцами. За экономией средств — Екатерина строит уже не для себя, а для поддержания престижа — утвержден первый. Увенчанный по углам "французскими" сталактитовыми кровлями, пустой дворец напоминал романтическим писателям катафалк со склонившимися над ним монахами.

Инородность вздымающегося кирпичного тела, откровенное желание хоть как-то угодить разгневанной императрице видно здесь буквально во всем. Протяженный плоский фасад, напоминающий барочные формы царскосельского и особенно петергофского дворцов, прорезан громадными готическими арками и окнами, масштаб которых напоминает не замки, а готические соборы Англии. Боковые пониженные части, плотно прилегающие к центральному, — не флигели, а маленькие и очень странные дворцы с избяными двускатными кровлями и прорезной аркадой в два этажа. Гениальная, хотя и не жизненная идея Баженова, — два павильона с ажурным переходом, который впоследствии он был вынужден заменить еще одним дворцом, —разбухает во плоти, предвосхищая фасадическую логику историзма. Стоит ли удивляться тому, что так близок к казаковскому Царицыну перестроенный Михаилом Быковским дворец в Марфине? Меня больше удивляет высокое качество марфинского дома. В лоне понятной и устоявшейся эклектики, без претензий на античную телесность архитектуры Просвещения Быковский чувствует себя гораздо свободнее, чем Казаков, спешно компонующий "царский дворец". Свобода и есть то главное то качество, что ушло из Царицына после удара, нанесенного Екатериной под вздох, в солнечное сплетение ансамбля. Не уничтожая обстройку Большой поляны, оставив на месте мосты и Хлебный дом, она разрушила самый замысел, убрала, как занавес, золотой воздух Царицына. Массивные стены ненужного дворца, глухой высокий его цоколь, напряженно тянущиеся вверх кровли, пики и ежи — не есть ли это архитектура испуга: "рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить"?

Многие думают, что руины Большого дворца созданы, как и тысячи других, главным пейзажным фактором России — советским строем. И здесь все наоборот. Работы в полупостроенном дворце были остановлены Павлом во время московского визита 1797 года. Десятью годами позже исчезают следы его внутреннего убранства, а герои тургеневского романа "Накануне" уже ездили на пикник "к развалинам Царицынского замка, мрачным и грозным даже в полдень". В 1880 году из-за опасности обрушения сняли кровли. Наступил звездный час великой руины.

Дворец в целом его виде, стоящий боком к пруду, кирпичный занавес, застящий небо и пейзаж плоскостями своих стен и тяжким подъемом вздутых крыш, никогда не был красив. Но лишенный покрытий, интерьеров и окон, заросший деревьями и согретый проникающими в него снопами солнечного света, он стал новым центром прежней панорамы. Особенно хороши грани башен, высвобожденных из-под гнета вычурных крыш: павильоны, пилоны и бельведеры в одно и то же время. Предромантическая архитектура Баженова образовала хоровод вокруг подлинно романтической руины Казакова, а исполинский, давивший прежние дворцы хозяйственный корпус — Хлебный дом — занял заслуженное второе место в этой иерархии.

Согласно теории пейзажного садоводства, руина в парке должна быть естественной, но гармоничной. Царицынская отвечает обоим требованиям. Более того, лишенный прилепов и наверший корпус стал эхом прежних, баженовских форм. Достаточно взглянуть на панораму Большой поляны, чтобы убедиться в полном согласии английского сада и "английской" руины. Вспомните Баболовский дворец и увеличьте его масштаб втрое. Но тот был павильонной лентой изначально, а царицынскому помогли стать таковой природа и время.

Весь девятнадцатый век Царицыно прожило в роли московской романической "готики". "Для меня этот дворец красноречивее всех развалин Гишпании и Рима", — заявлял герой новеллы И.В. Киреевского. Посетители ясно осознавали различие между изящным очарованием ансамбля и грозной красотой дворца, в котором, по рассказам осведомленных обывателей, повесился Баженов. Тургеневская молодежь предпочитала видеть здесь баженовское, а не "руинное" начало. "Проходя мимо прудов, все остановились, чтобы в последний раз полюбоваться Царицыном. Везде горели яркие, передвечерние краски; небо рдело, листья переливчато блистали, возмущенные поднявшимся ветерком; растопленным золотом струились отдаленные воды; резко отделялись от темной зелени деревьев красноватые башенки и беседки, кое-где разбросанные по саду". К этому времени образ парка дополнили новые, привычной архитектуры садовые постройки — Миловида, Нерастанкина, Сноп Цереры, Руина, расположенные на острове Русалкины ворота.

Полной, поистине пиранезианской жизнью рукотворных развалин Царицыно зажило начиная с 1920-х годов. Коммуналки под готическими сводами Хлебного дома, райисполком в Первом кавалерском корпусе, а еще на моей памяти — группы скалолазов, медленно, подобно крупным задумчивым насекомым перемещающихся по стенам Большого дворца. Но главное — проекты. Здесь предлагали разместить дом отдыха, завод шампанских вин, дипломатическую виллу и даже Академию архитектуры СССР. Проект дома отдыха, созданный Барщем и Зундблатом в 1936 году, интересен своими объемными пропорциями. Отказавшись от восстановления остроконечных крыш, авторы хотели надстроить флигели до уровня среднего здания — сохраняя протяженную панорамную ленту, неразрывно связанную с обликом Царицына. В 1972 году было принято решение о переводе сюда из центра Москвы Художественного института имени Сурикова. Это начало нового этапа в жизни Царицына — творчества по поводу казаковского дворца.

Авторский коллектив под руководством В. Либсона и М. Посохина предлагал не реставрацию, а вариацию первоначальных форм, меняющую детали фасада и очертания кровли. На зыбкой почве архитектурного каприччио основан и новый проект 1980-х годов — на этот раз для Государственного музея декоративно-прикладного искусства народов СССР. Организация, которую одно время возглавлял И.С. Глазунов, стала основой нынешнего музея-заповедника. И нужно сказать, что музею чрезвычайно повезло с руководством. Всеволод Аникович, принявший дела в 1988 году, — директор-строитель, добившийся прихода исполнительных польских реставраторов и превращения сада руин в сад баженовской архитектуры. К середине девяностых Малый дворец, Оперный дом, Восьмигранник стали музейными залами, исторические выставки, семинары по прикладному искусству стали регулярными. Нынешний директор Виктор Егорычев — энтузиаст, посвятивший много лет собиранию материалов о Царицыне. Ему и принадлежит идея сохранения центра ансамбля: не дворца, а его великой, насыщенной историей и красотой руины. Последним штрихом в создании музейного Царицына стали контуры разрушенных баженовских павильонов, обозначенные стрижеными линиями кустарника. Однако планы по консервации и музеефикации Большого дворца были отменены еще одной шахматной партией.

Правительство Москвы, к которому перешли права использования Городской Думы — бывшего Музея Ленина, предложило обмен. Трудно, хотя и интересно было бы проникнуть в логику федеральных властей, согласившихся отдать ансамбль в тысячу гектаров за трехэтажный дом с видом на Кремль. Итоги первого полугодия — благоустройство прилегающих пустырей, очистка пейзажного оврага и... "царский дворец". Подобно Казакову, проектировщики пришли на Совет с двумя вариантами: трехэтажным и двухэтажным. Первый, как никогда не существовавший в камне, принять было трудно. Но и второй взят вовсе не из "альбомов арх. М.Ф. Казакова", как утверждают проектные документы. Существующее каменное тело здания будет увенчано "кремлевскими" кровлями трехэтажного варианта. Остатки архитектурного такта, который пытался соблюсти Матвей Федорович по отношению к работе учителя, оказались не ко двору.

Что ждет великую руину и весь царицынский пейзаж? Во-первых, лощеные красно-белые стены и ряды блестящих окон вместо мглистых теней и неровных силуэтов нынешней панорамы. Мне представляется исполинский голландский домик в стиле французского шато, с кровлями ГУМа и чертежной жесткостью Константиновского дворца. Во-вторых, объемы повысятся почти в два раза, создавая клубящуюся архитектурную тучу среди большой, но тесной для такого объекта поляны. В третьих, исчезнет — уже исчезает — сердце Царицына, живописность и тайна единственной в Европе руины, находящейся не на периферии, а в самом центре усадьбы. Тайна мерцающих темных глазниц, недовершенных башен, тайна березовых рощ Семирамиды, которые еще трепещут там, наверху своими алыми листьями.

Строительство царицынского дворца идет параллельно с еще одним удивительным московским делом. Воссоздание знаменитого деревянного дворца в Коломенском, разобранного опять-таки при Екатерине, — что здесь, казалось бы, общего? Но присмотритесь к русско-петушиному гребню царицынского проекта. И там, и здесь смысл один: "строим царский дворец". Дворец в понимании теремного, допетровского, кремлевского мышления, спроецированном на строительную лихорадку наших дней. Царицыно, а не Императрицыно! Москва, а не Петербург! Новосталинские небоскребы, коломенские хоромы и царицынский Версаль "с петушками" хорошо дополняют друг друга. Перед нами поиск городской идентичности, почти миттерановское желание прославиться архитектурой. Все и происходит на глазах публики, завороженной зрелищем все углубляющихся котлованов и все растущих вавилонских башен. Одну из них — неприличный Краснохолмский початок — уже видно с Красной площади. Что же, приучайтесь любить такую Москву. Другой скоро не будет.

Петербуржцы могут покачать головой: нет, у нас это невозможно. А вы давно были в стерилизованной, рафинадной Стрельне? А вы знаете, что ваши внуки имели шанс играть у памятника Крылову со всеми его зверушками возле заднего пруда Летнего сада? Однажды, пораженный чрезвычайно плохим спектаклем в великой Метрополитен-опера, я пожаловался знакомому манхеттенцу. "Да, у них проблемы с деньгами", солидно произнес он и, выждав мой сочувственный кивок, обронил: "Слишком много".

Цивилизация приходит в нашу городскую среду с тем большей яростью, чем дольше она откладывалась. В Саратове центр наполовину состоит из плоховатых домов шестидесятых-восьмидесятых годов. Жалко — но он стоит и останется таким, как есть, полуисторическим. А вот в Самаре вся сердцевина города — деревянный модерн с башенками, балконами, резьбой и без малейшего шанса на выживание. Тот, кто бывал в Праге, знает, что в городе всего две подлинно готических островерхих башни и сотни умелых подражаний этим средневековым эмблемам, созданных в эпоху историзма. Именно в Праге я впервые увидел, как можно жить в современных домах, находясь при этом в исторической среде. Но упустив время, подходящее для осовременивания исторической среды, ее уничтожают огнем и бульдозером. Не то же ли в Москве, Петербурге и других местах выпадения золотого дождя?

Проблема не в борьбе против ветряных мельниц (или, если угодно, бетономешалок), а в мирных переговорах между строительством и архитектурой. Мне глубоко отвратителен стеклянный вертеп, называемый ныне Перинной линией: амбиции архитекторов не позволили им воссоздать прежние формы. А вот две половинки Мариинского театра смотрятся гораздо лучше хотя бы на уровне идеи: диалог двух архитектурных эпох через зеркало канала. И канал, и Коломну, конечно, жалко, но на их месте состоится наглядный эксперимент по воспитанию чувства истории: прохожий будет сравнивать два здания, а не вспоминать, что одно стоит на костях другого.

В этом свете судьба Царицына представляется не столь уж печальной. Мы привыкнем и к эскалатору, ведущему в сияющее подземелье у Хлебного дома, и к никогда не существовавшим "екатерининским" залам. Тот, кто придет в петушковый дворец, не минует и подлинного пейзажа. Теперь его судьба, сохранение его атмосферы гораздо важнее чем то, какой формы крыши венчают музейный объект посреди поляны.

Вскоре после Совета в Оперном доме состоялось прощание с великой руиной. Торт-дворец, украшенный приторно розовым кремом, большого сочувствия не вызвал, и его медовое тело тут же стало предметом ритуального поедания. За окнами весело перекликались темноликие рабочие в желтых робах. И не верилось, что гофмановского Царицына отныне не существует.


© Б.М. Соколов, 2005 г.
Новый Мир искусства, № 5, 2005. С. 71-74