Томас Вейтли. Замечания о современном садоводстве, иллюстрированные описаниями (1770). 1




Where Wealth, enthron'd in Nature's pride,
With Taste and Bounty by her side,
And holding Plenty's horn,
Sends Labour to pursue the toil,
Art to improve the happy soil,
And Beauty to adorn.

F.

Там, где Богатству дан Природы трон,
А Вкус и Щедрость с двух стоят сторон,
Где Изобилья рог,
Работу шлет оно труды свершать,
Искусство край блаженный улучшать,
Взяв Красоты урок.

Ф.


I. [О предметах и материалах садового искусства.]

Садоводство, в том его совершенном состоянии, до которого оно недавно было доведено в Англии, заслуживает выдающегося места среди свободных искусств. Оно настолько же выше пейзажной живописи, насколько реальность выше ее изображения: это проявление фантазии, предмет для упражнения вкуса; и, будучи ныне освобожденным от ограничений регулярности и перерастая задачу создания обыденных удобств, оно сделало своим достоянием самые красивые, самые простые, самые благородные сцены природы: ибо оно более не ограничено теми местами, коим обязано своим названием, а определяет также расположение и украшение парка, фермы и места для прогулок; и задача садовника в том, чтобы отобрать и применить все, что есть в этих местах величественного, изящного либо характерного; открыть и показать все достоинства места, с которым он работает; восполнить его изъяны, исправить недостатки и увеличить красоты. Во всех этих трудах его единственным материалом остаются предметы, которые дает природа. Посему его первым вопросом будет то, как в природе достигаются эффекты, которых он должен добиться; и те свойства природных предметов, кои должны руководить им в выборе последних.
Природа, в своей извечной простоте, использует всего четыре материала для создания сцен: землю, леса, воды и скалы. Возделывание природы породило пятый вид — постройки, необходимые для проживания людей. Они опять-таки могут иметь различия в очертаниях, размерах, окраске и расположении. Всякий пейзаж состоит лишь из этих частей; всякая красота пейзажа возникает благодаря применению нескольких их видов.


О ЗЕМЛЕ


II. [О поверхности.]

Рельеф земли бывает выпуклым, вогнутым либо же плоским; в менее специальных терминах это называют холмом, впадиной и равниной. Их сочетанием образованы все неправильности, на которые способна местность, и ее красота зависит от уровня и пропорций, в которых они сочетаются.
И выпуклость, и вогнутость суть формы, по природе своей обладающие большим разнообразием, чем плоская; обе, следовательно, можно использовать в большей мере, чем последнюю; но это не значит, что плоскости вовсе неприемлемы. Предпочтение, несправедливо оказанное им в прежних садах, где они преобладали над всеми остальными формами, возбудило против них предрассудок. Часто видят совершенство сада в неровности всех, даже малейших, его частей; но ему будет не хватать одной из трех великих разновидностей рельефа, которая может порой быть соединена с двумя другими. Пологий вогнутый склон легко соединяется с плоскостью и вписывается в нее; канавы между холмами сократятся до скромных протоков, если не позволять низинам приобретать чрезмерной ширины, выравнивая их; и во многих других случаях небольшая толика наклонной либо горизонтальной поверхности может быть приемлема в нерегулярной композиции. Нужно только ограничивать их роль, как частей второстепенных, и не дозволять им превращаться в главные.
Бывают, однако, и случаи, когда равнина может стать главной частью: наклонная плоскость часто дает эффекты, иными средствами недостижимые. Обширная мертвенная равнина, конечно, не возбуждает никаких чувств, кроме пресыщения: на подобной плоскости взгляд не находит ни разнообразия, ни отдыха: он утомляется, если подобающие границы не будут время от времени вносить разнообразие; и эффектностью такого завершения будет искуплена ее удаленность. Чрезвычайно широкая долина у подножия горы менее будет менее скучна, нежели другая, менее обширная, но окруженная только лишь пригорками. Посему в саду можно решиться на создание равнины большой протяженности, если границы его также обширны; и если, помимо своей важности, они будут привлекать внимание и своей красотой, то ясность и отчетливость, с которой они видны над равниной, сделают всю сцену приятной композицией. Но величия и красоты ограды недостаточно; форма ее имеет еще большее значение. Протяженный ряд даже самых благородных лесов, или изящнейший холм не спасут равнину от однообразия; менее приметная, менее приятная для глаза граница будет иметь больший эффект, если даст более разнообразные контуры; если она порой устремляется прямо к нам, порой отступает в глубокую лощину; разрезает все виды на части и придает нерегулярность даже самой равнине.
В Мур Парке* {1} с задней стороны дома устроен луг величиной около тридцати акров, совершенно плоский; с одной стороны его склон, а с другой возвышенность. Подъем рельефа разделен на три больших части, каждая из которых так сильно выделена и так непохожа на прочие, что они производит впечатление отдельных холмов. Та, что ближе к дому, полого спускается к редкой роще благородных деревьев, которая расположена на склоне и оттуда переходит на равнину. Вторая часть представляет собой большой холм, устремленный вперед и снизу доверху покрытый лесом. Третья есть голый обрыв, с чащей на самом его откосе, еще усиливающей впечатление крутизны: остальной же склон обнажен; лишь гребень увенчан лесом, да несколько деревьев стоят внизу. Высоты эти, и без того обладающие изящно созданным характером, еще сильнее выделены их дополнениями. Небольшой плотной группе деревьев, находящейся возле подножия, но все же на склоне последнего холма, противопоставлена большая беспокойная купа, расположенная дальше, на лугу перед средней возвышенностью. Между этим и первым холмами сквозь два-три дерева, перекрывающие просвет, чрезвычайно удачно располагается вьющаяся прогалина, которая делает за ними подъем и показывает границу. Глубокая впадина, разность расстояний, на которых начинаются подъемы холмов, противоположение их форм, их дополнений сообщают равнине с этой стороны самые красивые формы. Другая же сторона и подножие изначально были плоским срезом откоса, резким, неприятным его окончанием; но теперь они разделены чередой холмиков, которые имеют не слишком малые размеры и заметны благодаря подчеркивающим их небольшим купам. Они прячутся один за другим, образуя красивые волнообразные очертания. Они не только скрывают остроту среза; они превращают уродство в красоту и много способствуют украшению всей этой чудеснейшей сцены; сцены, в которой, между тем, равнина преобладает; и все же для сада вряд ли можно пожелать более разнообразного и красивого пейзажа.

III. [О выпуклых и вогнутых поверхностях.]

Равнина, однако, не представляет интереса сама по себе; и малейшее уклонение от единообразия поверхности изменяет ее природу; пока она остается плоской, лишь окружающие предметы могут придать ей разнообразие и красоту; но выпуклые и вогнутые формы обычно приятны; а разность подъемов и сочетаний, которые могут быть из них составлены, бесконечна: лишь совершенно правильных форм следует избегать; полукруг не может быть терпим: малые отрезки больших дуг, составленные вместе; либо слегка изогнутые линии, не являющиеся частями круга; впадина, лишь слегка углубляющаяся в землю; холм, сильно с сильно уплощенной вершиной: вот фигуры, как правило, производящие самое хорошее впечатление.
В хорошо расположенной местности обычно преобладают вогнутые части; в тех же пределах она дает увидеть большую поверхность, нежели холм; все части последнего, за исключением особых случаев, невозможно видеть одновременно, но чрезвычайно редки случаи, когда какая-то часть долины сокрыта; землю, как кажется взгляду, нужно прибавлять, чтобы нарастить первый, и вынимать, чтобы углубить вторую. Поэтому долина выглядит легче и в большинстве случаев обладает более изящной формой; даже и склоны холма трудно обработать, разве только пересечь их здесь и там впадинами, чтобы устранить впечатление тяжести его масс. Бывают, однако, местоположения, в которых выпуклые формы предпочтительнее. Впадина прямо в склоне холма превращает его в узкий гребень, имеющий жалкий и скудный вид; а резкий обрыв никак не может казаться одним целым с расположенной прямо над ним выпуклой формой; их разделяет острая грань; и ради их соединения грань следует скруглить или по крайности сгладить; что, в сущности, означает введение выпуклости либо плоскости.

IV. [О связи между частями сада.]

В благоустроенном пейзаже связь, пожалуй, важнее всего остального. Холм, которому ее не хватает, есть не более чем куча; долина не более чем провал; и оба выглядят искусственно: первый кажется поставленным на плоскость, которой не принадлежит; вторая вырытой в ней. Конечно, в большом масштабе природы каждый из этих предметов может быть столь значителен сам по себе, что его отношения с другим значения почти не имеют; но в малом масштабе сада при разобщении частей общий эффект пропадает; а единство здесь более чем необходимо ради сохранения идеи величия и значительности в местах, которые должны обладать разнообразием, но не могут быть обширными. К тому же маленькие неправильности в природе обычно смешаны; разграничивающие линии со временем смягчаются; и в случае, когда они оставлены напоказ в благоустроенном пейзаже, последний выглядит искусственно.
Даже если искусственность и допустима, прорыв связи оскорбляет глаз. Использование рвов служит лишь созданию преграды без загораживания вида. Соединение сада с сельской местностью в их задачу не входит: скот, предметы, поля вне спрятанной ограды не согласуются с тем, что находится внутри нее, и разделение сохраняется. Ров может раскрыть самый изысканный газон в сторону поля, дороги, выгона, но они явным образом покажут, где проходит граница. Можно поставить себе целью показать предметы, которые не могут, либо не должны находиться в саду; таковы церковь, мельница, соседское поместье, городок, деревня; и все же сознание их реальности будет не в силах преодолеть разделение. Самым очевидным средством его сокрытия будет устроить ближний край на всем протяжении выше, чем дальний, чтобы последний с надлежащего расстояния виден не был; но этого часто не достаточно; ибо разделение возникает, когда единообразно идущая линия хотя бы немного угадывается; линия эта, стало быть, должна прерываться; низкие, но широкие холмики могут иногда нарушать ее; или форма рельефа с одной стороны спрятанной ограды может продолжаться на другой; так понижение рельефа может продолжаться в поле, начинаясь с пологости в саду. Деревья вовне, соединенные с теми, что внутри, и кажущиеся частью находящейся здесь купы или рощи, часто устраняют всякий след разделения. Этими и другими средствами линия может, и должна быть, спрятана либо скрыта; не ради обмана (когда так сделано, мы обманываемся редко), но для сохранения поверхности непрерывной.
Если там, где единство целью не является, разделительная линия выглядит некрасиво, то вовсе отвратительно, когда она разрывает связь между несколькими частями одного надела. Эта связь обеспечивается соединением каждой части с соседними и отношением каждой из частей к целому. Чтобы довершить первое, формы эти должны продолжаться подобно тем, что едины; и реальное их разделение должно быть старательно сокрыто. Если холм возвышается над уровнем земли; если низина уходит ниже него, уровень этот будет давать резкое разделение, и небольшая грань ясно это показывает. Чтобы ее скрыть, нужны небольшой изгиб у подножия холма, небольшое закругление в начале низины. Если рельеф меняет свое направление, всегда есть точка перемены, а точка эта не должна быть заметна; нужно ввести другие формы, хорошо согласующиеся с обоими направлениями, дабы ее скрыть. Но единообразия не должно быть и в этих связях; если все тот же изгиб будет обходить вокруг всего холма, все то же скругление по всему верху долины, то, будь соединение сколь угодно совершенным, искусство, которое его создало, станет очевидным, а искусство это не должно быть заметно. Способ преодоления разрыва сам должен быть скрыт; и разные степени выемки либо округлости; разные формы и размеры малых частей, приметных на изгибах; и частей, вторгающихся где больше, а где меньше в основные формы, подлежащие объединению; порождают то разнообразие, которым изобилует вся природа, и без которого местность не может быть естественной.

V. [Об отношении частей к целому.]

Если отношение частей к целому ясно показано, это способствует их соединению друг с другом: ибо тогда общая их связь воспринимается раньше, нежели придет время для исследования соподчинений; и если у последних и будут небольшие недостатки, изъяны теряются в общем впечатлении. Однако всякая часть, расходящаяся с остальными, не только неверна сама по себе: она распространяет беспорядок там, куда простирается ее влияние; и путаница касается пропорций, ибо остальные части более или менее приспособлены к тому, чтобы указывать определенное направление либо отмечать определенный характер рельефа.
Если рельеф всего участка спускается вниз и одна часть пересекается с другой, это создаст препятствия для уклона; но если все части направлены в одну сторону, трудно поверить, насколько малый наклон будет здесь заметен. Даже и вид крутизны можно придать пологому склону, воздвигнув над ним холмик, наклоняющийся в сторону, к которой тяготеют прочие части; ибо глаз измеряет расстояние от самой высокой вершины до самой глубокой точки почвы; и когда отношения частей хорошо выверены, подобный эффект от одной из них распространяется на целое.
Но они, следовательно, не должны все располагаться в одном направлении: пусть представляется, что одни прямо следуют ему, другие очень близки к этому, прочие менее, некоторые частично, а какие-то полностью. Коль скоро направление ясно намечено несколькими основными частями, в обращении с остальными можно позволить себе большую свободу, если только ни одна из них не будет развернута в противоположную сторону. Однако общая идея должна сохраняться, не допуская и тени сомнений. Если холмик просто пересекает вид, не прибавляя ничего к главному эффекту, он будет в лучшем случае ненужным наростом; а даже остановка в развитии основного устремления, пусть она ничего и не скрывает, есть порок. На склоне всякая впадина, всякий обрыв, не имеющий выхода на ниже расположенный участок, будет ямой: взгляд перескакивает через него вместо того, чтобы следить за его очертанием; это брешь в композиции.
Разумеется, возможны случаи, когда нам следует скорее сдерживать основное устремление, а не развивать его. Земля может спускаться слишком резко; и у нас также есть средства задержать или замедлить падение. Мы можем ослабить крутизну склона, разбив его на части, и некоторые из них должны иметь меньший, чем в целом, наклон в главном направлении; и, разворачивая их вдаль, мы даже в состоянии изменить направление спуска. Эти средства применимы в более крупных сценах, где несколько больших частей обычно лежат в разных направлениях; и если они, тем самым, имеют слишком сильные контрасты либо направлены в точки, чрезмерно друг от друга далекие, нужно пустить в ход все усилия, дабы их сблизить, уподобить и связать. По мере того, как сцены увеличиваются в размерах, они становятся менее управляемыми: с ними не только труднее иметь дело, но и приходится их меньше ограничивать; они требуют большего разнообразия и контрастов. И все же одни принципы применимы и к самым малым, и к величайшим сценам, однако не с единой степенью строгости; ни одну из них не следует рвать в клочки; и хотя малая неточность, разрушая одну из них, не повлияет на другую, полное небрежение принципами единства все же создаст беспорядок в обеих.

VI. [О характере местности.]

Также и стиль каждой части должен быть сообразован с характером целого; ибо всякий участок земли имеет некие свойства: он возделан либо наг; изящен либо груб; гладок либо прерывист; и если будет навязано какое-то нововведение, несогласное с этими качествами, его воздействие приведет лишь к ослаблению одной идеи без усиления другой. Безжизненность равнины не устранить введением нескольких разбросанных по ней холмиков; протяженность неровного рельефа способна сама по себе передать идею изменчивости. Крупный, глубокий, резкий провал среди пологих холмов и впадин выглядит в лучшем случае как часть неоконченная и требующая смягчения; она не будет более естественной, потому что окажется более грубой; природа образует и те, и другие, но редко их смешивает. С другой стороны, маленькая изящно отделанная форма посреди грубой, нескладной местности, хотя она и более изысканна, чем все вокруг, окажется в большинстве случаев лишь заплатой, унижая тем самым себя и обезображивая сцену. Можно привести тысячи примеров в доказательство того, что первенствующая идея должна проникать всякую часть, по крайней мере до такой степени, чтобы устранять все, что ей противоречит; и насколько можно приспособить характер почвы к той сцене, коей он принадлежит.
Таким же образом, пропорцию частей нередко можно улучшить; ибо, хотя размер их должен чрезвычайно сильно зависеть от величины участка; и подробность, которая целиком заполнила бы малый участок, потеряется в большом: хотя бывают формы особого рода, производящие хорошее впечатление только при определенных размерах, и их поэтому не следует использовать там, где мало места, либо там где они могут занять его больше, чем следует; и все же, независимо от этих соображений, величественный характер присущ некоторым сценам, и он не измеряется лишь протяженностью, но вызван иными качествами, порою только пропорциональной обширностью их частей. Напротив, там, где сцену отличает изящество, части ее должны быть не только малыми, но и разнообразными, с небольшими неправильностями и маленькими красивыми штрихами, рассеянными повсюду. Разительные эффекты, сильные впечатления, все то, что требует напряжения, мешает переживанию сцены, предназначенной удивлять и радовать.
Иногда такие же соображения будут определять число, а не пропорцию частей. Место может быть приметно своей простотой, которую дробность сведет на нет; другой участок, не имеющий претензий на изящество, может выделяться богатым обличьем: множественность предметов создает это впечатление, и множество частей, на которые разделен рельеф, увеличит роскошь. Сцена веселая может быть улучшена теми же средствами; предметы и части могут различаться по стилю, но должны изобиловать в обеих. Единообразие скучно; безупречная простота способна в лучшем случае сделать вид, состоящий из крупных частей, безмятежным; лишь тончайшие идеи сделают его поражающим; он вечно мертв; чтобы его оживить, приходится брать числом.


VII. [О разнообразии.]

Но вид редко бывает красивым либо естественным без разнообразия или даже контраста; и предостережения, данные выше, относятся лишь к тому, чтобы не дать разнообразию выродиться в несовместимость, а контрасту в противоречие. В крайностях природа сокрыла неистощимый клад; и разнообразие умеренное, далекое от стихии разрушения, улучшает эффект целого. Всякая выдающаяся часть создает особое впечатление; но на всех есть общий отпечаток, все направлены к единой цели, каждая служит дополнительной опорой для главенствующей идеи, умножая ее; сия же оказывается продленной, предстает в различных обличьях; показана в различном освещении; и разнообразие выявляет взаимосвязи.
Но разнообразие и не нуждается в этой рекомендации; оно желанно везде, где его применение уместно; и внимательный наблюдатель увидит в каждой форме ряд черт, кои отличают ее от всех прочих. Если сцена должна быть мягкой и тихой, он соединит формы, не слишком между собою различные; и постепенно удалится от точного их подобия. В сценах более диких последовательность форм будет менее упорядоченной, а переходы между ними более внезапными. Характер местности должен определять степень различия между формами, продолжающими одна другую. Помимо различия между формами участков, источниками разнообразия являются также их окружение и размеры. Положение изменяет воздействие одинаковых форм; а в отдельно взятом случае даже изменение расстояния может дать разительный эффект. При учете этого обстоятельства и последовательность одинаковых форм может порой дать красивую перспективу; но сокращение будет менее выраженным и, стало быть, воздействие менее сильным, если формы не совсем одинаковы. Мы более замечаем любое различие, если рядом нет другого. Иногда неприятное впечатление, производимое слишком большим единообразием форм, можно исправить только изменяя их размеры. Если склон спускается вниз чередой почти равных по размеру обрывов, они будут похожи на лестницу, и не покажутся ни красивыми, ни дикими; но если придать им разную высоту и протяженность, сей недостаток будет устранен; и вообще различие размеров оказывает большее воздействие, чем мы могли бы предположить, и часто скрадывает похожесть форм.


VIII. [О линиях, образуемых разными частями местности.]

То же относится, может быть, в большей степени, чем другие обстоятельства, к совершенству тех линий, которыми взгляд очерчивает отдельные части местности, воспринимая сразу несколько таких частей. Никакое разнообразие форм не может скрасить отсутствия этих линий. Волнообразная линия, составленная из форм изящных, обдуманно сопоставленных и хорошо объединенных, но одинаковых, далека от линии красоты {2}. Протяженная прямая линия вовсе лишена разнообразия; а слабое ее искривление, не изменяющее общего единообразия форм, станет лишь пустячной поправкой. Хотя уклон местности, продолжающийся во всю ширину сцены, притягивает к себе внимание, взгляд все же не должен стремительно скользить сверху вниз по всему ее протяжению и в одну сторону, его следует незаметно направить к главной точке сцены, создавая круговой осмотр и задержку. Впадины между возвышенностями не должны иметь очертаний прямых, или даже криволинейных, но при этом однообразных; а изящно виться среди них и, непрестанно меняя форму и размеры, постепенно находить свой путь. Красота большого холма, особенно при виде снизу, часто нарушается единообразием его края. Попытки прервать это однообразие посредством выступов редко удаются; они выглядят как отдельные холмики, искусственно сюда помещенные. Желаемого впечатления можно, вне сомнений, достигнуть при помощи большого выступа, одни части которого ниже, чем другие, и который в нескольких местах был бы укоренен в холме. Той же цели можно добиться, направив выемку или впадину вверх по склону, чтобы она прервала сплошную линию; либо выдвигая кромку вперед в одном месте и убирая назад в другом; или же можно создать второй, нижний откос и отсыпать землю над ним в иной форме, не противоречащей уклону рельефа. Всякий из этих приемов, по крайней мере, отвлечет внимание от недостатка; но его заменит недостаток куда больший, если разрыв разделит край на равные части; будет создано другое однообразие, не отменяющее первого; ибо равномерность всегда вызывает подозрение в искусственном ее происхождении; а обнаруженной искусственностью уже нельзя обмануться. Воображение наше прилежно соединяет разрозненные части, и идея непрерывной линии будет воссоздана.


IX. [О контрасте.]

Разрыв, какой бы формы он ни был, должен располагаться по касательной к той линии, которую прерывает. Перпендикулярное членение создает монотонность; контраста между разделенными формами нет; но если оно идет по касательной, то, уменьшая одну из частей, одновременно увеличивает другую. Параллельные линии вызывают те же возражения, что и прямые углы: даже если каждая из них была бы совершенной линией красоты, в соединении они образуют форму, границы которой лишены контраста. Сходным образом, порой приходится вводить в сцену формы столько не ради внутренней их ценности, сколько по случаю, ради контраста с теми, что находятся рядом; каждая из них служит выделению другой; и вместе они составляют более красивую композицию, чем составили бы формы более красивые, но вместе с тем более схожие.
Одна из причин, по которой единообразные сцены редко оказываются интересными, состоит в том, что, включая множество различных предметов, они допускают проявление в них лишь немногих и малых контрастов. Нас может прельщать количество первых, но поражать способна лишь сила вторых. Ими должны изобиловать широкие и претендующие на сильный эффект садовые сцены, в особенности те, что образованы соединением множества приметных и значительных частей; так, если несколько возвышений расположены друг за другом, то красивый холм, стоящий над наклонным, ниспадающим перед ним откосом, даст прекрасный эффект, который был бы погублен единообразием вида; также и (за исключением особых случаев) близкое подобие линий, которые пересекаются, встречаются, либо располагаются одна за другой, порождает бедную, однообразную, неприятную композицию.


X. [О необычных эффектах. Описание холма в Айлеме.]

Применение выше сделанных соображений к еще более обширным природным сценам завело бы меня слишком далеко; да и нет возможности применить их здесь, не взяв в расчет иные части продолжающейся панорамы, леса, воды, скалы и постройки. Предложенные правила, если подобные советы можно назвать правилами, годны прежде всего для участков такого размера, что их можно возделать заступом; и даже здесь они будут иметь характер общий, но не всеобщий; редкие из них не имеют исключений; лишь некоторые сохраняют свою силу в любых обстоятельствах. Однако многие из этих замечаний будут действенны и для сцен, недоступных нашему вмешательству, помогая выбрать те части, которые возможно выявить либо скрыть, хотя и нельзя изменить. И все же при использовании их в этих целях следует всегда помнить о предостережении, которое было уже не раз повторено: ни в коем случае не позволять общим соображениям портить выдающиеся, величественные эффекты, которые важнее всяческих правил и, скорее всего, обязаны частью своего воздействия именно отклонению от них. Исключительное в любом случае порождает удивление, а удивление сопряжено с изумлением. Эффекты эти, однако, связаны не просто с предметами огромных размеров; часто они возникают благодаря величию стиля и характера, в той мере, в которой труды способны их достичь, а границы сада вместить. Посему осторожность в сих узких границах будет небесполезной; но природа идет куда дальше, превосходя пределы, которых искусство может достигнуть; и в сценах буйных и диких, не довольствуясь контрастами, заставляет сходиться даже противоположности. Причудливые, дисгармоничные формы, которые здесь часто сталкиваются друг с другом, достаточно поясняют эту мысль. Но причуда не останавливается и на этом: смешение подобных очертаний с формами безупречно правильными еще более сумасбродно; и все же эффект порой бывает столь чудесным, что его не достичь никаким исправлением сих сумасбродств. Нет ничего необычного в зрелище конического холма, вырастающего из длинной, неправильной формы, скалистой гряды; но в Айлеме* {3} подобный холм помещен в середину самой дикой сцены и заполняет собою почти всю ее глубину, пропадая среди громадных, голых и неуклюжих холмов, громоздкие части и нескладные формы которых, пересекаемые наклонными линиями конуса, по контрасту кажутся еще более грубыми; и эффект тем сильнее, чем очертания фигуры более законченны: ибо она не возвышается до самого верха, а желание создать строгую симметрию представляется недостатком. Остается ли подобное смешение противоположностей привлекательным с течением времени, могут знать только местные жители. При первом взгляде он безусловно приковывает внимание. Но конический холм является объектом наиболее разительным; в этом окружении он выглядит более странно, более фантастично, нежели грубые формы, громоздящиеся вокруг него; и в совокупности они соответствуют характеру места, где природа, кажется, находила удовольствие в смешении перспектив; где две реки, текущие порознь многие мили, извергаются из подземных протоков, один из которых мутный, другой же всегда прозрачный, и русла которых находятся в нескольких шагах друг от друга; затем они появляются, чтобы тут же исчезнуть, и сразу соединяют свои струи, образуя новый поток, также текущий среди сада. Однако эти капризные чудеса теряют свой эффект, будучи изображенными на картине или повторенные при помощи искусственно созданного рельефа. Здесь им не хватает той обширности, которая составляет их силу; той реальности, которая утверждает каприз. Их случайность может удивить; но предметом выбора они быть не могут.


XI. [О влиянии леса на форму местности.]

Сделать предметом выбора подходящие для него предметы и есть цель предыдущих замечаний. Некоторые из принципов, на коих они основаны, можно, и без дополнительных пояснений, применить к другим составляющим частям природных сцен: здесь их смысл нередко даже более очевиден, чем в случае с землями. Но здесь не место для сравнений; пока речь идет только о землях. И все же не будет лишним для этой темы замечание о том, что рекомендованные выше эффекты могут быть порождены и одним только лесом, без каких-либо изменений рельефа: подобным средством можно прервать томительно длинную линию; для этого обычно размещают по краю несколько небольших куп; но если они малы и многочисленны, уловка будет слаба и заметна; равное число деревьев, собранных в одну или две крупных массы и разделяющих линию на очень разные части, вызовет меньше подозрений и устранит идею единообразия более решительно. Когда рядом видны две схожие линии, но одна засаженная деревьями, а другая обнаженная, они вступают в контраст друг с другом. Впадина в ряде случаев, упомянутых выше, дает неприятный разрыв цельной поверхности; но если заполнить ее деревьями, их кроны закроют пустоту; стихийность же сохранится; даже и разность уровней будет в определенной мере выявлена; а непрерывность рельефа обеспечена. С другой стороны, возвышение рельефа может казаться еще более сильным, если оно покрыто лесом, низкорослым в глубине и все более высоким по направлению к вершине. Дополнительное указание на направление склона можно создать, поместив на этом направлении несколько деревьев, которые резко подчеркнут линию; тогда как насаждения, расположенные поперек склона, укрепят рельеф и остановят его спуск; но пересекая его наискосок, они часто нарушают общее направление; рельефу в определенной степени сообщится это направление, и они придадут ему разнообразие, а не противоречивость. Кустарники либо непрерывные насаждения, расположенные на неровном рельефе, делают его неровность более явной и часто указывают на малые выступы, которые без этого нельзя было бы заметить; а если линия деревьев расположена близко к краю обрыва, она придаст ему глубину и значительность. Такими средствами можно улучшить вид; подобными же, на ограниченных участках, можно удовлетворить и самые обыденные нужды.


О ВОДЕ


XXVI. [Об эффектах и видах вод.]

При рассмотрении предметов для создания сада земля и леса говорят сами за себя; за ними следует вода, которая хотя и не составляет необходимого условия для прекрасной композиции, но используется столь часто и представляет собой такой значительный элемент, что ее отсутствие всегда вызывает сожаление; трудно вообразить большое пространство, и почти невозможно представить себе малое, в котором она не была бы приятна; она приспосабливается ко всякому местоположению; является самым интересным предметом в пейзаже, и счастливейшим дополнением уединенного уголка; привлекает глаз на расстоянии; приглашает приблизиться, и радует, когда находится рядом; она освежает открытое пространство; она оживляет тень; делает радостнее мрачную пустошь, и обогащает даже самый загроможденный вид; по форме, стилю и размерам может сравниться с величайшей композицией или приспособиться к самой малой; она может раскинуться тихой гладью, дабы подчеркнуть спокойствие мирной сцены; или, стремясь по извилистому руслу, сообщить великолепие радостному, буйство романтическому местоположению. Настроения, которые вода может на себя принять, столь разнообразны, что едва ли найдется идея, с которой она не была бы совместима, или впечатление, которое не смогла бы передать; глубокий стоячий омут, сырой и сумрачный от теней, которые он смутно отражает, приличествует меланхолии; даже река, если она теряется в своих угрюмых берегах, а ее движение и цвет безжизненны, подобна пустой глазнице, мертвящей выражение лица; а над ленивым, безмолвным ручьем, текущим тяжело и медленно, всегда царит уныние, которое не в состоянии разогнать никакое искусство, и не может рассеять даже само солнце. Нежно рокочущий ручеек, светлый и мелководный, то бурлящий, то покрывающийся рябью, предполагает тишину, соответствует одиночеству и приглашает к раздумью; проворный поток, прихотливо рождающий водовороты над ярко освещенным песчаным дном или журчащий среди гальки, распространяет вокруг себя радость; увеличивающаяся подвижность и волнение до определенного момента будут нести с собой оживление; но в крайнем своем проявлении они уже не пробуждают, а тревожат чувства; рев и неистовство стремнины, ее мощь, ее ярость, ее порывы могут вызвать ужас; тот самый ужас, который, будь он причиной либо следствием, столь близок к чувству возвышенного.
Но если отойти от всех этих идей, всяческих настроений, будь то мрачность, спокойствие или стесненность; и рассматривать воду просто как предмет, то ни один из прочих не сравнится с ним в способности столь легко захватить, и столь долго удерживать внимание; но ему может не хватать тех красот, которые, как мы знаем, ему присущи; либо же суждение может быть неверным из-за непонимания того, что за предмет перед нами; эти ошибки создают неприятное впечатление; чтобы их избежать, нужно определить особенности каждого вида.
Всякие воды являются либо текучими, либо стоячими; стоячие образуют озеро либо пруд, различающиеся лишь своими размерами; а пруд и бассейн есть одно и то же. Воды текучие образуют речушку, реку либо ручеек; и различаются они лишь шириной; речушка и ручей есть синонимы; поток и стремнина есть общие названия для всех.
В саду воды обычно искусственны. То, что в открытой местности было бы названо большим прудом, здесь принимает то же имя, и должно принять формы, придающие ему масштаб озера; ибо пропорции его крупнее, чем у других частей местности. Хотя иногда настоящая река и течет через сад, в нем видна лишь малая ее часть; и куда чаще подобие такой части заменяет настоящую реку. В любом случае, сходство утрачивается, если характерные различия между озером и рекой не соблюдены самым тщательным образом.


XXX. [О мостах.]

Эту идею развивает и способ употребления мостов; они хотя и пересекают, но не закрывают вид; видно, что вода течет сквозь них и, как можно догадываться, продолжается далеко за ними; такая связь между двумя берегами предполагает недостачу других связей и усиливает впечатление как длины, так и глубины потока. Форма озера, напротив, напоминает о том, что все его берега, при совершении кругового обхода, доступны. Таким образом, мосты не соответствуют природе озера, а характерны для реки; в этом случае их используют, чтобы скрыть конец потока; но обман этот применяли столь часто, что он уже не обманывает; и теперь более откровенное применение этого же средства имело бы больший успех. Если конец потока можно увести от взора, мост, помещенный на некотором расстоянии, будет убедительным, а продолжение воды за ним устраняет всякое сомнение в том, что река течет дальше; сразу возникает предположение, что мост, предназначенный для маскировки, был бы помещен дальше от зрителя; показанное таким образом пренебрежение одной уловкой завоевывает доверие к другой.
Поскольку мост не только дополнение к реке, а род сооружения, являющего свой собственный характер, об этой взаимосвязи следует всегда помнить; поэтому простая деревянная арка, которая сейчас в большой моде, на мой взгляд, чаще всего приходится не к месту. Вздымающаяся высоко вверх без всякой причины, она совершенно отделена от реки, и часто видна стоящей в воздухе без всякого намека на зрелище воды; выставление ее напоказ в качестве украшения отстраняет всю ту череду идей, которую может вызывать ее использование в качестве средства сообщения. Размеры моста в Уолтоне нельзя без вычурности повторить в саду, где величественная идея охвата Темзы одной аркой не к месту; и само сооружение, сведенное к малому масштабу, теряет всякие претензии на величие. Только если обстановка делает подобную высоту необходимой; или точка зрения гораздо выше моста; или, вместо неба, лес либо склон заполняют пустоту арки; иначе это выглядит как жест без причины, вымученный и нелепый.
Заурядный пешеходный мост, сделанный из досок, огражденный с одной стороны обычными перилами и стоящий на нескольких простых сваях, часто подходит гораздо лучше. Он прекрасен для сообщения, ибо не претендует на что-то большее; это высшая простота ухоженной природы; и если берега, на которых он начинается, умеренной высоты, возвышение над водой устранит впечатление убожества. Никакой другой вид столь удачно не передает настроение реки; он выглядит слишком простым, чтобы быть украшением, слишком скромным, чтобы что-то прикрывать; он должен иметь употребление; он может служить лишь для перехода; поэтому украшать его значит портить; окраска в любой цвет, кроме темного, его безобразит.
Но будучи лишен красоты и значительности, он часто слишком скромен для величественной и слишком прост для изящной сцены; обеим более приличествует каменный мост; но и здесь сильное возвышение редко будет уместным, если только масштаб моста не оправдывает расстояния, на которое он уходит от воды. Спокойный подъем и плавный взлет лучше сохраняют связь; следует также позаботиться о некотором соединении между берегами и мостом; чтобы он казался вырастающим из берегов, а не просто поставленным на них. Как правило, он не должен высоко выгибаться над их уровнем; стена парапета должна продолжаться, пока не достигнет земли, или кончаться на возвышенности; а силуэты и одинаковые формы устоев должны быть нарушены расположенными возле них холмиками и зарослями; следует сделать все возможное, чтобы подчеркнуть связь моста и с землей, откуда он начинается, и с водой, которую он пересекает.
В дикие и романтические сцены можно ввести руинный каменный мост, несколько арок которого будут еще целы, а множество разрушенных могут быть восполнены досками с перилами, перекинутыми над брешью. Это живописный предмет; он подходит к местности; и древность перехода, продолжающиеся усилия по его поддержанию, невзирая на разрушение первоначальной постройки, его явная необходимость для сообщения создают убедительную атмосферу подлинности.
Для всякой величественной сцены, и для ряда тех, в которых преобладает изящество, в высшей степени подходит мост с колоннадой либо несущий на себе декор; он обладает своеобразием, позволяющим рекомендовать его для множества местностей. Колоннада сама по себе великолепный предмет, который может принадлежать различным видам зданий; поэтому она способна украсить и сцену, в которой вода не видна; но тогда взор не должен проникать ниже балюстрады. Если же видны арки, это очевидный мост; такие иногда полезны, чтобы указать на продолжение водной поверхности, если в том возникают сомнения; но обычно они лишь напоминают нам о недостатках вида.
В некоторых местоположениях в одной сцене можно допустить присутствие двух или трех мостов; боковое русло всегда, а поворот русла часто дают возможность разместить их под разными углами; и редко встречается больший контраст между двумя предметами, чем тот, который дают два моста совершенно одинакового устройства, но видимые один сверху, а другой снизу. К тому же для них создано такое множество прекрасных форм, что и одинаково расположенные, они могут иметь разные стили; и боковые их части дают повод для дальнейшего разнообразия. Мост, который из-за изгиба реки оказался на фоне леса или склона, производит совсем не тот эффект, что мост, сквозь который видны лишь вода и небеса; или если акцент, сразу обращающий на себя внимание, связан с мостом; если, например, дерево, или купа деревьев стоит так, что стволы их видны ниже, а кроны выше арок, целое есть ни что иное как единый живописный предмет, имеющий весьма отдаленное сходство с мостом простым и обособленным. Из всего разнообразия форм можно выбрать две или три, которые придадут пейзажу разнообразие частей, не будучи поглощены им; и, размещенные правильно, не смешанной толпой и не формальными рядами, не обременят вида.


О ПОСТРОЙКАХ


XLIII. [О руинах.]

К этому большому разнообразию можно прибавить еще и множество изменений, производимых при помощи руин; они образуют особый класс: это красивые сооружения, выразительные типы, и просто созданы для того, чтобы образовывать вместе со своими пристройками изящные группы; их легко можно приспособить к неровной почве, а беспорядок их от этого только улучшается; их можно тесно сплотить с деревьями или зарослями, и провалы будут выигрышными; ибо несовершенство и неясность есть их свойства; а уводить воображение к чему-то более значительному, чем само зрелище, есть их эффект. Для всех этих целей их можно использовать и частями; единство либо даже его имитация не обязательны, если сохранена взаимосвязь; но разрозненные руины производят плохое впечатление тогда, когда все части смотрятся одинаково. Нужен один большой массив, отражающий идею величия, чтобы собрать остальные вокруг себя и быть общим центром, объединяющим все; а малые части обозначат былые размеры обширной постройки; и уже не будут казаться остатками нескольких маленьких зданий.
Всякие обломки возбуждают желание узнать, каково было прежнее состояние здания и задерживают ум на размышлении о его назначении; помимо качеств, отраженных в их стиле и расположении, они наводят на мысли, которых не могло бы вызвать подобное, но целое здание. Предназначение многих из них ушло в прошлое; аббатство или замок, оставшись невредимыми, теперь были бы не более чем жилищем; память о временах и нравах, которым они служили, сохранена только в истории и в руинах; и некое чувство сожаления, преклонения или сочувствия примешивается к воспоминаниям; это относится не только к заброшенным зданиям; остатки старого дворца возбуждают раздумья о домашнем уюте, которым его обитатели некогда наслаждались, и о царившем здесь старинном гостеприимстве. Увидев любое обветшавшее здание, мы естественным образом сравниваем его нынешнее и прежнее состояние, и получаем удовольствие, обдумывая это сравнение. Конечно, подобное воздействие по праву принадлежит настоящим руинам; но его в определенной степени порождают и руины искусственные; впечатление от них не столь велико, но той же самой природы; и подобие, хотя и не питает фактами память, все же дает предмет воображению; однако, чтобы затронуть фантазию, мнимо настоящий замысел должен быть ясным, применение его очевидным, а форма легко воссоздаваться; ни один фрагмент не должен иметь повреждений, сделанных без точной цели и очевидного смысла; они не должны вызывать недоумения своим устройством либо быть лишены понятного назначения. Догадки относительно формы вызывают сомнения в существовании древней постройки; уму нельзя давать повода для колебаний; он должен быть как можно скорее отвлечен от исследования реальности точностью и силой подобия.
В руинах Тинтернского аббатства {4} первоначальное устройство храма хорошо видно; и важно отметить, что они приобрели известность как предмет для удивления и размышлений. Стены его почти целы; лишь крыша провалилась внутрь; но большинство колонн, разделяющих нефы, все еще стоит; от тех, что упали, сохраняются основания, каждое на своем месте; а посредине нефа четыре мощных арки, которые некогда поддерживали башню, возносятся в небо над всеми остальными частями, от каждой из них ныне осталась лишь тонкая каменная рама, но она полностью сохраняет свою форму. Даже очертания окон изменились мало; но некоторые видны неясно, другие же затенены плетями плюща, те же, что различимы более отчетливо, обрамлены его тонкими усиками и легкой листвой, венчающей проемы и тяги; он вьется вокруг столбов; цепляется за стены; а в одном из нефов срастается наверху в такие плотные и крупные пучки, что они делают темным все, что простирается под ними. Другие части, так же как и центральный неф, открыты небесам; весь пол зарос травой; и его сохранности лучше всего послужило бы удаление сорняков и кустарника. Монашеские надгробия и памятники давно забытым благотворителям видны над зеленью; основания упавших столбов возвышаются среди нее; а искалеченные изображения, статуи, траченые временем и непогодой, готические капители, резные карнизы и различные осколки разбросаны повсюду либо же лежат грудами. Другие обломанные части, хотя разрушенные и рассыпающиеся, но стоят на прежних местах; а сильно поврежденная лестница, которая вела в не существующую более башню, висит на огромной высоте, нескрытая и недостижимая. Ничто не цело; но память о каждой части еще жива; все явно, но все разрушено; и сообщает сразу все идеи, которые могут возникнуть в месте священном, уединенном и опустошенном. По этим примерам следует создавать искусственные руины; и если какие-то части полностью отсутствуют, они должны быть такими, чтобы воображение легко могло воссоздать их по частям существующим. Ясные следы постройки, существование коей предполагается, менее подозрительны с точки зрения их поддельности, нежели бессмысленная беспорядочная груда. Точность всегда хороша; но в реальности она лишь уместна; а в копии ее воспроизведение необходимо.
Материальным свидетельством достоверности для копии будет впечатление глубокой древности руины; эта идея интересна сама по себе; на памятник старины невозможно глядеть равнодушно; и подобие возраста можно придать изображению при помощи разных материалов; разросшегося плюща и других растений; а также трещин и обломков, которые будут казаться следствием скорее упадка, нежели разрушения. Пристройка, явно более новая, чем основное сооружение, иногда усиливает эффект; сельский навес посреди развалин храма создает контраст и с прежним, и с нынешним состоянием постройки; а дерево, разросшееся среди руин, показывает протяженность времени, в течение которого они покоились в забвении. Ни одно обстоятельство так не подчеркивает опустошение места прежде населенного, как господство природы над ним:

Campos ubi Troja fuit

Ныне поля там, где Троя

есть строка, сильнее выражающая идею поглощенного растительностью города, чем это сделало бы описание его останков; но в облике зримом часть обломков должна наличествовать; а нарушение их обычного расположения либо вторжение пышной растительности станет намеком на полную безнадежность их восстановления.


О ЖИВОПИСНОЙ КРАСОТЕ

XLVII. [О различном эффекте одних и тех же предметов в пейзажной сцене и на картине.]

Однако регулярность никогда не сможет достичь ни значительной доли красоты, ни одного из нескольких существующих видов живописности; определение, которое в общем смысле подразумевает совершенство, но, употребляемое слишком часто, может иногда быть ошибочно истолковано. Нет сомнения в том, что предмет, удостоившийся карандаша видного живописца, заслуживает нашего внимания, а скорее всего, и благосклонности; нас очаровывают в реальности те предметы, которые мы привыкли ценить в изображении; и мы восстанавливаем их внутреннее значение, припоминая их воздействие в картине. Величайшие красоты природы часто вызывают воспоминания; ибо их отбор является задачей живописца пейзажей; и выбор его ничем не ограничен; он обладает правом исключить любой предмет, который может повредить композиции; по своей воле он сочетает избранные предметы наиболее приятным способом; он может выбрать даже время года и дня, дабы показать свой пейзаж в наиболее подходящем освещении. Итак, работы великих мастеров дают изысканное отображение природы и служат превосходной школой в том, что касается воспитания вкуса к прекрасному; но все же значение их не может быть абсолютным; их следует понимать как этюды, а не образцы; ибо картина и сцена природы, сходясь во многом, в ряде свойств все же разнятся, и это нужно принять во внимание для того, чтобы решить, можно ли перенести ту или иную деталь из одной в другую.
Различие в размерах очевидно; одни и те же предметы, но взятые в разных масштабах, обладают совершенно различным воздействием; те, что кажутся чудовищными в одном, будут крохотными в другом; и форма, изящная в маленьком предмете, может оказаться слишком нежной для большого. Кроме того, на холсте размером в несколько футов просто нет места для всех тех оттенков разнообразия, которые радуют в природе. Хотя характеристики отдельных деревьев и можно передать, их более мелкие различия, которые так обогащают сад, отразить не удается; и все многообразие пастбищ, озер и прудов, сельских домов, стад, и тысяча других подробностей, оживляющих панораму, будучи втиснуты в узкие пределы, превращаются в путаницу. С другой стороны, в картине важные предметы часто должны быть более разнообразными, чем в природной сцене; здание, которое занимает значительную часть первой, представится небольшим во второй, если сопоставить его с окружающим пространством; и те части, которые нарушают его цельность в одной, усугубят его малую значительность во второй. Дерево, вся крона которого представляет собой обширную массу листвы, в природе порой дает хороший эффект; но написанное на холсте, оно обычно становится тяжелым комом, который можно сделать яснее только выделяя сучья и показывая места ветвления. Во многих других случаях предмет подвержен влиянию соотношений, которые существуют в пределах только реальной, но не идеальной обстановки.
Живописи, несмотря на огромные ее возможности, ряд предметов все же не по плечу, она едва может дать их слабое подобие; но садовод вовсе не должен от них отказываться; ему не заказаны ни вид вниз со склона холма, ни панорама с линией горизонта ниже точки зрения, хотя он никогда и не встретит их в картине. Даже когда живопись точно воспроизводит явления природы, она зачастую плохо передает те идеи, которые они возбуждают и от которых порой зависит все их воздействие. Впрочем, это не всегда становится недостатком; явление может быть более приятным, чем связанная с ним идея; и упущение в одном случае может обернуться улучшением в другом; большое число прекрасных красок создает неприятные для глаза сцены; оттенки обнаженной пустоши часто очень разнообразны; участок голой земли порой бывает покрыт чередой красивых теней; и все же мы предпочитаем этому многообразию куда более монотонную зелень. В картине несколько встречающихся в природе оттенков могут быть смешаны, и сохранят свою красоту, не напоминая более о скудности породившей их почвы; но в реальности причина важнее следствия; нас не столь радует вид, сколь поражает мысль; и самое приятное соединение красок может порождать лишь идею скуки и серости.
С другой стороны, соображения пользы иногда восполняют недостаток красоты в реальной сцене, но никогда в картине. В первом случае мы никогда не забываем о ней; мы привыкли к ее признакам; и мы признаем определенные достоинства предмета, который не имеет себе другого оправдания. Обычный дом, как правило, выглядит в природной сцене приятнее, чем на картине; и пристроенная к нему терраса, если она соответствует дому, в первом случае терпима; но во втором будет давать слишком длинную прямую линию. Полезность может служить оправданием, если она реальна; но взятая в качестве идеи, она никак не может найти себе места в изображении.
Можно привести множество примеров в доказательство того, что предметы у живописца и садовода не всегда одинаковы; некоторые приятны в реальности, но утрачивают свой эффект в изображении; а другие будут обладать в природной сцене куда более скромными достоинствами, чем в картине. Поэтому понятие живописности применимо только к тем предметам природы, которые, с учетом разницы между искусствами живописи и садоводства, годятся для того, чтобы образовывать группы либо входить в композицию, где разные части соотносятся друг с другом; в противоположность тем предметам, которые могут быть рассеяны как угодно и по частям, и не обладают иными достоинствами, кроме индивидуальных.


О ХАРАКТЕРЕ

XLVIII. [Об эмблематических характерах.]

Характер легко уживается с красотой; и даже отдельно от нее он привлек столь большое поклонение, что вызвал к жизни ряд легковесных попыток его создать; статуи, надписи, даже картины, история, мифология и множество иных средств были призваны служить этой цели. Посему языческие боги и герои получили для себя особые места в лесах и на садовых газонах; естественные каскады были обезображены изваяниями речных богов, а колонны воздвигались лишь ради того, чтобы нести надписи; комнаты летних резиденций наполнялись изображениями играющих и пирующих, обозначающими веселость; кипарис, поскольку его когда-то использовали при похоронах, мыслился особо подходящим для меланхолии; а на украшениях, мебели и вокруг зданий было полно ребячеств, претендовавших на необходимость. Все эти средства — эмблематические, а не выразительные; они могут быть искусным изобретением, наводящим ум на мысли, от которых он далек; но они не производят непосредственного впечатления; ибо их нужно изучать, сравнивать, возможно, и объяснять, прежде чем их общая идея будет вполне понятна; и хотя намек на излюбленный либо общеизвестный предмет из истории, поэзии или традиции может порой оживить или облагородить пейзаж, намек этот не существенен, коль скоро предмет не принадлежит саду изначально; он должен казаться вызванным к жизни самим пейзажем; это развивающийся образ, который возникает неизбежно, не завоеванный и не вымученный, и обладает силой метафоры, будучи свободен от кропотливости аллегории.


XLIX. [О подражательных характерах.]

Другой вид характера происходит от прямого подражания, когда сцена или предмет, удостоенный надписи или знакомый сам по себе, присутствует в саду. Искусственные руины, озера, реки подходят под это определение; воздух имения, объединяющий большие пространства, сцены, рассчитанные так, чтобы воплотить идею Аркадского изящества либо сельской простоты, и множество других, упоминаемых выше или в дальнейшем, могут быть отнесены к этому классу; все они суть воплощения; материалы, размеры и другие свойства, одинаковые у оригинала и у копии, дают обоим сходный эффект; и если он не одинаково силен, то изъян не в недостатке сходства; сознательность подражания останавливает ту череду мыслей, которую зрелище вызывает естественным путем; но и чрезмерная забота о сокрытии ошибок часто ведет к обнаружению их; слишком многочисленные черты сходства порой вредят иллюзии; они кажутся заученными или добытыми силой; и притворное сходство убивает предвосхищения реальности. Эрмитаж есть жилище затворника; он должен быть приметен своей удаленностью и простотой; но если он полон распятий, песочных часов, четок и прочих всевозможных безделушек, внимание переходит от наслаждения убежищем к разглядыванию вещиц; дополнительные подробности, сочетающиеся одна с другой, редко во множестве соединяются в одном предмете; и будучи старательно сведены вместе, пусть каждая из них и естественна, образуют искусственную коллекцию.
Преимущества, которое садоводство имеет перед другими подражательными искусствами, не помогают при создании характера, напротив, они делают невозможным введение такого характера, которому местность не соответствует. Простое ровное поле, не украшенное ничем, но с приметами сельской жизни, дает приятный вид; однако, если оно слишком мало, то ни стог сена, ни домик, ни перелаз через изгородь, ни тропинка, ни, тем более, все это вместе не даст ему впечатления подлинности. Гавань на искусственном озере есть ни что иное как вычура; она не вызывает идеи убежища или безопасности, так как озеро не дает идеи опасности; оно отделено от большой воды и есть всего лишь жалкий маленький бассейн, тщетно пытающийся подражать величию моря. Если подражательные черты сада вопиюще нарушены каким-либо внешним обстоятельством, то правда остальных лишь разоблачает и отягощает неудачу.


L. [О самостоятельных характерах.]

Но искусство садоводства вдохновляет на большее, чем просто подражание; оно может создавать новые характеры и сообщать сценам выразительность превыше той, которую каждая из них может получить благодаря своим намекам на реальность. Определенные соотношения, определенные положения природных предметов приспособлены для того, чтобы возбуждать некие идеи и чувствования; многие из них уже упоминались, и все они весьма хорошо известны; они не требуют проницательности, исследования или обсуждения, но ясны с первого же взгляда и мгновенно узнаются нашими чувствами. Красота сама по себе не столь увлекательна, сколь эти разновидности характера; впечатление, которое она производит, более мимолетно и менее интересно; ибо она направлена лишь на удовольствие для глаза, а он затрагивает нашу чувствительность. Собрание наиболее изящных форм в счастливейшей обстановке все же до известной степени беспорядочно, если они не были избраны и расположены по плану, обеспечивающему определенное впечатление; ощущение величия, простоты, оживления, спокойствия, либо иной ведущий характер должны проникать целое; предметы приятные сами по себе, но противоречащие этому характеру, должны быть устранены; те, что не имеют выражения, должны порой уступить более примечательным; многие приходится нередко вводить единственно по причине их выразительности; некоторые, в обычных обстоятельствах скорее неприятные, могут быть иногда рекомендованы по этой же самой причине. И бесплодная земля может оказаться приемлемой обстановкой для места, посвященного уединению и меланхолии.
Сила такого характера не сводима к идеям, которые бывают непосредственно внушены предметами; ибо они соединены с другими, незаметно ведущими к предметам, очень далеким от первоначальной мысли, и связаны с этой мыслью лишь сходством вызываемых ощущений. В пейзаже, обогащенном и оживотворенном людьми и полями, внимание вначале привлекают черты, находящиеся в своем высшем развитии: цветение сада, праздник на сенокосе, песни жнецов; но оживление, которое они внедряют в сознание, распространяется впоследствии на предметы иные, не те, что непосредственно предстали глазу; и посему мы расположены воспринять и рады следовать приятным идеям и всякому благому чувствованию. При виде руины размышления о перемене, упадке и запустении, что находится перед нами, возникают естественным путем; и они влекут за собой длинную череду других, окрашенных меланхолией, сообщенной им этими; или если памятник оживляет память прежних времен, мы не останавливаемся только на факте, о котором он свидетельствует, но вспоминаем еще и еще обстоятельства той эпохи, которые мы видим не как прошедшие, а как явившиеся к нам облагороженными веками и укрупненными молвой; даже и без помощи построек или иных дополнительных черт природа сама предоставляет материалы для сцен, которые подходят почти для любого вида выразительности; воздействие их всеобщее, а следствия его бесчисленны: дух приподнят, подавлен либо утешен, если в сцене преобладают живость, мрачность, или спокойствие; и скоро мы перестаем воспринимать те средства, при помощи которых характер был создан; мы забываем об отдельных предметах в нем; поддаваясь эффектам уже без повторения их причин, мы продолжаем указанный ими путь настолько далеко, насколько позволят обстоятельства; достаточно того, что сцены природы обладают властью затрагивать наше воображение и чувствительность; ибо таково строение человеческого духа, что, однажды возбужденное, чувствование выходит далеко за границы вызвавшего его явления; если всколыхнулись страсти, их течение необузданно; если расправила крылья фантазия, ее полет свободен; и, покидая безжизненные предметы, когда-то давшие им исток, мы бываем влекомы мыслями, следующими одна за другой, разными по значению, но все же близкими по характеру, до тех пор, пока не возвысимся от обыденных вещей до тончайших понятий и не будем поглощены размышлением о том великом и прекрасном, что мы видим в природе, чувствуем в человеке и находим в божественном начале.

Искусствознание 1/06. С. 144-170
© Перевод, комментарии. Б.М. Соколов. 2006 г.


------------------------------------------------------------
1 Имение сэра Лоренса Дандефса возле Рикменксворта в Херфоддшире (Примечание автора).
2 Имеется в виду теория волнообразной "линии красоты", развитая в трактате Уильяма Хогарта "Анализ красоты" (1753).
3 Имение г-на Порта возле Эшборна, в Дербишире (Примечание автора).
4 Между Чепстоу и Монмутом (Примечание автора).

 
© Б.М. Соколов - концепция; авторы - тексты и фото, 2008-2024. Все права защищены.
При использовании материалов активная ссылка на www.gardenhistory.ru обязательна.